Написалось из-за кофейной чашки лейтЪ, за что и спасибо огромное. Полегчало.
Мы пьём пенный кофе, прихлёбываем терпким коньяком и совершенно забываем про мартини и марципановые пирожные "таблетки". Вечера коротаем за томиком Фрая, Борхеса или Кинга - вот они, мы! Золотая молодёжь, интеллектуальные сливки общества. Ешьте нас с потрохами, глотайте нас как нектар Богов, и мы обязательно застрянем у вас костью в горле - чтобы надолго запомнили, чтобы вы, матерясь и прожёвывая простой деревенский хлеб, умоляли высшие силы спасти от неприятной смерти. Умоляйте нас, но умалять дел наших не смейте.
Поздно вечером они вернулись в отель. Не обошлось без конфуза, когда они буквально ввалились в помпезный холл. Было не очень весело, хоть и напоминало чем–то сюжет из фильма «Римские каникулы» или «Красотка», хотя здесь не было ни проституток, ни стражей порядка. — А где мотик? — А я разве не сказал, что вернул его? Забирайся в машину.
Они вваливаются в лифт, чуть не сбив пожилую леди с ног. Та внимательно и настороженно смотрит на них — ну и хулиганы! Когда она выходит, её спина горделиво выпрямлена — так она выражает свой протест современной культуре поведения. Нота смущения терзает Гокудеру ровно до той минуты, когда он наконец–то понимает, в чём дело. В зеркальных стенах лифта отражаются два пацана: раскрасневшиеся, глаза по полтиннику, губы искусаны, рубашки измятые. Печальная картина. Только он хотел отодвинуться от Ямамото на более приличное расстояние, но не тут–то было! Руки Ямамото уже забрались под его рубашку, он просунул ладонь под ремень и бережно поглаживает большим пальцем открывшийся ему кусочек кожи.
Он прижимается губами к пульсирующей венке на шее Хаято, чувства переполняют. Это так необычно.
— Никогда не думал, что мы когда–нибудь снова это повторим. — Я не думал… — Гокудера подаётся вперёд, встаёт на цыпочки и затыкает его поцелуем. Самый действенный метод.
Лифт едет целую вечность, но, в конце концов, останавливается на нужном этаже — приехали. Ямамото без промедления хватает Гокудеру за руку и тащит в свой многоместный номер в самом конце коридора, за что и получает по бестолковой голове:
— Пошли сюда. У меня никого нет. — Уверен? Ты ведь никогда… — Да. Быстрее, или ты их разбудишь.
Ловкость рук и никакого мошенничества — они моментально открыли дверь без шума и без заминок. Секундная вспышка света в коридоре тут же гаснет — для них очень важно быть незамеченными. Вы сами посудите, какая будет реакция у остальных, если они увидят посреди ночи, как они вламываются в номер и падают на кровать (как хорошо, что она удобно расположена!). Гокудере кажется, что ветер буквально сбивает их с ног, когда Ямамото падает на него сверху, как мешок с кирпичами и просит только об одном — давай вот так просто полежим, утыкается носом в шею. И снова получает по голове.
— Не усни на мне опять. — Не пили меня. Так было только один раз. — Только ты мог умудриться уснуть с затычкой в заднице. — Меня на тренировке загоняли. — Ямамото оправдывается, смеётся. — А на следующий день у нас был экзамен по математике.
Тогда всё закончилось в стиле «epic fail». Гокудера в приступе мстительной обиды перекатил его на спину и оставил мирно спать до утра. На следующий день, на уроках Ямамото не мог и минуты просидеть спокойно без того, чтобы не дёрнуться от боли — его любимая поза для сидения предательски выдавала.
На его лице по–прежнему улыбка победителя. Встревоженный таким поведением учитель, разумеется, начал задавать неудобные вопросы — Такеши только отшучивался. А что ещё оставалось? У Гокудеры выбор невелик: затащить Ямамото после уроков в ближайший туалет и попытаться высосать остатки его извращённого мозга через член.
— Может, сегодня? — Ямамото спрашивает, склоняясь к плечу Гокудеры. В ответ никаких слов, только действия: схватить за пояс и затащить на себя.
Дальнейшие события развиваются в произвольном порядке, мозг отключается и пускает всё на самотёк. Движения стали знакомыми и привычными, думает Гокудера, вытряхивая Ямамото из штанов, берёт в скользкую от смазки ладонь и гладит член Ямамото до состояния полной твёрдости.
Он поднимает взгляд как раз в тот момент, когда Ямамото делает короткий и глубокий выдох, зрачки его расширены как диски Солнца в затмении. Он нагибается и цапает Гокудеру за задницу, прижимает его к себе. Они валятся на кровать, путаются в рукавах и штанинах. Операцию по устранению футболок успешно завершает Гокудера, с победным стоном трётся о горячую кожу Ямамото. Родное тело — но всё не так, как он себе представлял.
По жизни он ведёт себя как панк и раздолбай, но мыслит как профессор математики; поэтому Ямамото не удивляет поведение Гокудеры в сексе: то, как он трахается и то, как его трахают предсказуемо. И это остаётся между ними. Страсть набирает обороты, становится очень жарко. Нелепо, коряво и очень опасно для жизни — сошлись два мафиози на узком поле кровати. Им некогда останавливаться, чтобы наговорить друг другу милой чепухи про взаимные чувства дать обеты вечной любви и верности. Зато очень естественно получается, когда Ямамото прижимает бёдра Гокудеры к постели, обхватывает его ноги под коленями, и закидывает их к себе на плечи. Предварительно смазав член, он прижимается к узкому проходу Гокудеры, яростно кусает его губы — но Гокудера прекрасно понимает, к чему идёт дело, и прижимается анусом к возбужденному члену Ямамото. Они достигли взаимопонимания.
К их большему удовольствию, Ямамото полностью включился в процесс. В полной тишине раздавались отвратительные, беспорядочные, чавкающие звуки от движения члена — Гокудера задрожал, вдоль позвоночника пробежала волна, пальцы вцепились в спину Ямамото. Ему это нравится. Merda (Дерьмо), или что-то типа La mamma di Yamamoto è una maiale (Мать Ямамото – жирная свинья). Может, он просто бубнил это себе под нос, но фразы эти были произнесены в напряжённый момент. Хотя, какие там могут быть фразы… Хаято переходил на итальянский только если его трясло от ярости или волнение достигало предела.
(Последний раз на итальянском он говорил очень и очень давно, задолго до переезда в Япониию – это были слова извинения. Spiacente (Мне жаль) бормочет он, прижимаясь губами к прохладному мрамору укромного уголка в Ла Скала, в нескольких шагах от обуглившегося, стильно одетого трупа – последняя миссия выполнена на отлично. Spiacente. Sono spiacente (Мне жаль. Мне очень жаль, но…). Одни и те же слова, снова и снова, до хрипоты. Стены оперы поглощают, впитывают последние интонации его голоса — в них слышится боль и вина. Он просит прощения потому, что этого прощения даровать никто не сможет.)
Ямамото тихо посмеивается, кладёт неимоверно тяжёлую руку на плечо Гокудеры, ерошит мокрые волосы. Точным ударом Гокудера лишает «противника» ориентации в пространстве и демонстративно встаёт с кровати.
— Бейсбольный придурок. — Говорит он на прекрасном, чистом японском. С хрустом разминает шею, ленивой походкой идёт до журнального столика за новой пачкой сигарет. Мысли в тотальном беспорядке летают толпой ворон над головой, никак не хотят угнездиться.
Он снова открывает рот, выпускает струйку дыма вместо слов. Я не твой вратарь, теперь я это понял. Я не должен выбирать твоё место по жизни. Мне казалось, что я это понял, но ты нарушил это спокойствие. Я не твой вратарь, а ты не мой капитан. Не мне решать, где ты должен быть во время игры. Мне казалось, что я это давно знал, но до меня только теперь начинает доходить смысл происходящего.
Как с тобой сложно.
Вместо этих размышлений, он выдаёт вполне обычное «Я докуриваю сигарету, и к этому времени чтобы у меня опять стоял», и Ямамото буквально срывается с места, чтобы исполнить просьбу Гокудеры.
***
Бюффон в очередном интервью: «Я помню историю про кольцо Фастарады. Знаете её? Однажды жил император Карл Великий. Он влюбился в Фастараду. Его приближённые очень беспокоились положением дел, ведь император забросил управление страной. Когда девушка внезапно умерла, приближённые вздохнули с облегчением – император исцелился от любовных страданий. Но всё было не так просто. Девушка умерла, но любовь к ней осталась жива. Император перенёс тело возлюбленной в свою спальню, и отказывался покидать её. Архиепископ Тюрпин заподозрил неладное, и настоял на тщательном осмотре тела. Так, они нашли кольцо, которое умершая прятала под своим языком. Как только кольцо коснулось руки архиепископа, император воспылал любовью к нему и вскоре похоронил тело Фастарады. Чтобы избежать неловкой ситуации, Тюрпин решил выбросить кольцо в воды озера Констанция. Карл Великий тут же влюбился в озеро и никогда не покидал его берегов».
Во-первых: Принцесса Анна бросила Джо Бредли в Риме, но тут дело в самом Риме, да и политики немало для этого постарались.
Во-вторых: Значимость места тоже относительна.
С тринадцатого этажа гостиницы Милан предстал лоскутным одеялом солнечных зайчиков, гораздо мягче и податливее казалось его полотно домов в дневном свете, чем вечером. Милан, как женщина, бесстыдно демонстрировал свой возраст, всю жизнь долгую открывал приезжим, все дымчато-мрачные века знатных мостовых и улиц, сны свои показывал. Гокудера навсегда запомнил это видение. Небо, выкрашенное в смелые оранжевые краски искусственного освещения, отражающееся, словно клякса цветных чернил, на обнаженных плечах. Дремотная темнота апартаментов, палящая жаром, и звук тонкого, едва ощутимого, парящего под небесами ветра.
***
Что ж, нам всем нужна опора и поддержка, И если тебе это нужно, ты можешь положиться на меня Что ж, нам всем нужен верный человек И если тебе это нужно, детка, ты можешь довериться мне.
Название: Вратарь Автор: Quillslinger Оригинал: www.fanfiction.net/s/4329250/1/The_Keeper Перевод: timros (Солонка) Пейринг: 8059 Рейтинг: NC-17 Жанр: romance, general Дисклеймер: всё принадлежит сами-знаете-кому Саммари: Дайте мне точку опоры, и я переверну мир. Примечание переводчика: автор оригинала в этом тексте вывела на прогулку весь доступный ей лексикон. Во время перевода во мне боролись три чувства: радость, что текст у неё сложный, гнев из-за обилия размытых синонимов и, конечно, лень. Автор рисунка живёт здесь. Весь текст не поместился — окончание в следующем посте.
В июле 2006 года Джанлуиджи Бюффон был снят с соревнований за Кубок Мира из-за драки во время матча с клубом Ювентус. В 2006 году его имя было у всех на устах, но лет десять тому назад он был всего лишь малоизвестным местным футболистом, гонял мяч за Парму, больше ничего примечательного о нём и не скажешь. На каком-то очередном июльском званом ужине Хаято увидел его около лестницы в отцовской бальной зале: перчатки, джерси, маникюр под новый смокинг, идеально начищенные остроносые ботинки, каблуки легко стучат по паркету.
Джанлуиджи опирается на витые перила одной рукой, в другой — бокал вина: бледный глянец Тосканского солнца под пеленой нежного света многочисленных хрустальных люстр. Гокудера был приглашён на этот вечер в качестве юного дарования — начинающего пианиста, у которого уже есть приятные черты профессионала: тонкие суставчатые пальцы, маленькие изящные косточки. Гокудера прекрасно помнит ужас, охвативший его при виде этих взволнованных, беспокойных смуглых рук Джанлуиджи. Внимательный, сосредоточенный взгляд, изучающий и запоминающий малейшие движения. Мучительные сомнения, терзания совести были отброшены — он хотел взглянуть в глаза этому огромному незнакомцу.
— А ты наблюдательный, — разговор перетекает в нужное русло. Гокудера машинально потянул воротничок и недоверчиво нахмурился. Бюффон этого даже и не заметил. — Здесь очень красиво. Можешь мне помочь? Кажется, я немного потерялся. — То есть? — Тебе не кажется, они ошиблись с выбором главной персоны на вечер? — Небрежный смех. Он теребит отворот пиджака, будто пытается заслужить доверие Хаято.
Прежде, чем Гокудера успел придумать ответ, к их разговору присоединился ещё один человек. Мелодичный женский смех, взмах чёрной тафты — голубые глаза Бюффона тают, наполняются радостью.
— Кажется, я спасён, — Он поправляет осанку. — Тебя как тебя зовут, парень? — Хаято. — Гокудера отвечает с минутной задержкой. — Хаято. — Бюффон, улыбаясь, повторяет вслух. — А меня зовут Джанлуиджи. Приятно познакомиться.
Он передаёт свой полупустой бокал проходящему мимо официанту, и нежно обнимает покорное женское плечико. Они обмениваются улыбчивыми взглядами и уходят, оставляя Гокудеру один на один со своими размышлениями. А тот запоминает едва уловимое, плавное движение длинных пальцев вниз по ножке хрустального фужера к тонкому плечу. На этом их первое знакомство окончено.
С годами этот человек для него из Джанлуиджи превратился в Джиджи. Джиджи из Аззури, Джиджи — Человек–Паук. Джиджи — легенда, да, конечно — особенно после матча в Германии — и теперь Джиджи Павший. Его втянули в запутанную криминальную историю, дошло даже до повестки в суд. О нём судачили всяк и каждый, за ним пристально следили. Теперь они видели то, что Хаято увидел тогда, у лестницы: человека, который точно знал своё место в схеме игры жизни, созданной специально для него. Хищный взгляд голубых глаз прикован к цели, и эта цель — весь мир.
***
Одним тёплым апрельским днём Реборн сказал: «У Цуны будет отдельное специальное поручение на время свободной недели перед экзаменами. Ваша задача — быть готовыми к любым изменениям в плане».
Об этом все благополучно забыли, но, как известно, жизнь нас заставляет многое делать добровольно. Им пришлось быстро вспомнить о словах Реборна ровно через две недели, когда они пристёгивали ремни безопасности в самолёте, направляющемся в Италию, а точнее, в Милан. За всё это время никто из них не удосужился серьёзно относиться к словам Реборна и понимать его высказывания буквально.
Факты говорят сами за себя. Конкретно в данный момент времени и пространства в атмосфере царит постоянное подозрение и недоверие. Из списка «подозреваемых» выпадают только: Сасагава, оставшийся на скамье запасных игроков из-за приближающихся экзаменов в колледже (одна только мысль о нём в колледже наводит тоску и уныние) и дети, потому что слишком шумные (мудрое решение). Остальных, в том числе и девчонок с их постоянным удивлением на лицах, в аэропорту встретит и заберёт специальный кортеж. Их разместят в отдельных апартаментах в Брюне, где у Реборна зарезервирован весь тринадцатый этаж.
Вообще–то, Гокудера всегда на чеку. Для него все малейшие подвижки являются прямыми сигналами изменений в планах. Десятому до совершеннолетия осталось ещё года полтора — Гокудера точно помнит дату — и чем ближе этот знаменательный день, тем более очевидными становится расстановка сил в этой шахматной партии. Правая рука обязан следить за всеми изменениями внутри Семьи, и, поскольку из всех присутствующих только Гокудера знает Реборна дольше всех (ну, за исключением его мерзкой сестрицы), Гокудера гордится тем, что он всегда в курсе дел Семьи. А если так, то он не должен удивляться чему-нибудь вроде:
— Куда вы везёте Десятого, Реборн–сан?
Реборн делает вид, что не слышит вопрос, и неспешно идёт по длинному холлу от эскалаторов. Вопреки всем законам физики, Гокудере приходится буквально подпрыгивать на месте, чтобы сохранять видимость размеренной неторопливой походки.
Так они прошли через фойе. Времени четыре часа утра, и всё равно, к их приезду в зале важно суетится персонал, чуть ли не расшаркивающийся перед ними. Их лица источают гостеприимство и радость при виде их делегации.
— У Цуны на завтра специальное задание. — Реборн не терпит возражений. — И мы сейчас туда направляемся. — Чёрт возьми, «туда» это куда?! — Палермо. — Палермо? Это же на другом конце страны! — Значит, нам придётся успеть на самый первый рейс, — Реборн, как обычно, само спокойствие.
Они выходят на тротуар, где вдоль гостиницы стройными рядами вытянулись одинаковые чёрные машины, тонированные окна бликуют от каскада ядовитого света уличных фонарей. Гокудера снова задаёт вопрос Реборну, и снова не получает на него ответ. И тут Гокудера понимает, что он стоит и тупо пялится на макушку шляпы Реборна, откуда на него уничижительно и почти с жалостливым снисхождением смотрит Леон. Слушай, а ты чего ещё хотел, читается в его огромном жёлтом глазу.
— Даже не пытайся туда пробраться тайком. — Я и не собир… — Ты думал об этом. Не надо. Иначе я свяжу тебя и утоплю в канале.
Пока Реборн открывал дверцу машины, перед глазами мелькнул Десятый: он аккуратным брёвнышком лежал на заднем сидении, связанный по рукам и ногам, во рту живописно торчал кляп. Это дивное видение из жизни простого итальянского мафиози окончательно переубедило Гокудеру ехать куда–либо. Он усилием воли заставил себя разжать кулаки, хоть пальцы произвольно сжались в ребристое средоточие силы. С огромным трудом Гокудера убедил себя, что в остекленевших глазах Цуны, видимых в крошечный просвет между сидениями, застыло выражение, которое нужно понять как «Держись, Правая рука! Не волнуйся за меня! Смело выполняй указания Реборна!», а вовсе не «Спаси!»…
— А нам что делать?
Тонированное окно, в которое минуту назад Гокудера так хотел залезть, чтобы вытащить Цуну из лап Реборна, медленно опустилось. Привычно бесстрастное лицо Реборна окрасила слабая улыбка.
— Бьянка присмотрит за девочками. А ты в это время займись Ямамото. Покажи ему город.
С этими словами машина Реборна уехала, оставив Гокудеру на стоянке перед гостиницей в одной футболке и в одном носке. Хаято с тревожной тоской смотрел, как вдали исчезают из виду их сигнальные огни.
— Бейсбольный придурок уже был в Италии!
***
У итальянцев есть поговорка: «Могилы полны загробной свободы».
Гокудере казалось, что он вполне способен добавить ещё пару-тройку свежих. Прямо сейчас. Уже минут десять он, как последний дурак, стоит в коридоре перед дверями номера, правда, на ногах уже два носка, но всё в той же футболке со стразиками «Смертельно опасен!». Острый прицельный взгляд, как у винтовки 20-ого калибра, он полностью контролирует свои действия, аккуратно поднимает кулак, чтобы постучать вот в эту дверь как можно громче. Десять минут сверлит eё взглядом…
Откуда–то из глубины апартаментов доносится невнятное бормотание, потом приглушённый шорох, удар, возня — так обычно пробираются на ощупь в полной темноте, шаря руками по стенам в поисках спасительного выключателя. Обычно, эта эпопея заканчивается с включением прикроватной лампы. Гокудера кривится в ехидной понимающей улыбке, он с чувством выполненного долга спокойно выдыхает: спокойствие, только спокойствие.
В следующий момент дверь открывается с лёгким щелчком, Ямамото вырисовывается в дверном проёме: помятый, тёплый ото сна, он лениво зевает вместо приветствия, почёсывает пузо, и засовывает руки в глубокие карманы пижамы.
— Я вырубился. Сколько сейчас времени?
Очевидно, этого кошмарного дурака даже ежедневный риск и опасности не научат элементарной бдительности. Гокудера готов на спор поставить свои именные пистолеты, чтобы доказать эту теорию на практике. Он даже по прошлой дружбе поможет закатать Ямамото в ковёр.
Прошло секунд двадцать, прежде чем Ямамото наконец перестал зевать как умирающая сова и наскоро растёр лицо широкой ладонью, снимая последние остатки дрёмы. Его тёмные зрачки сфокусировались на человеке перед порогом, наступило узнавание:
— Ой. – В его голосе неподдельное удивление, его дыхание сбивается. — Это ты. Привет.
Последняя фраза сопровождается улыбкой: довольной, радостной и… неожиданной. На нём нет майки. Нет носков, только треники болтаются низко на бёдрах. На голове не причёска, а настоящее воронье гнездо. Без какой–либо видимой на то причины Гокудера остро реагирует на эти мелочи: по спине пробегает тягучая волна напряжения, докатывается до самого затылка — Гокудера сильно, до розовых полос трёт шею, пытаясь отделить себя от пережитых эмоций. Футболка становится влажной, прилипает к телу. Такой набор ощущений становится постоянным, привычным. И, если он не ошибается, то следующим по списку будет…
Нет.
— Восемь. — Он выплёвывает время как горькую пилюлю, выковыривая присохшую к глотке цифру, выдёргивая её с корнем на свет Божий. Слова ощутимо раздирают где–то внутри слизистую, оставляя следы и потёртости. Гокудера это чувствует.
Ямамото — да будет это сказано в его оправдание — только–только начинает озираться по сторонам.
— Уже? — Он спрашивает, а в голосе тонкая смесь удивления и констатации факта. — С ума сойти! А ведь и не скажешь. Сюда бы побольше окон. Гокудера раздражён, но он сдерживает гнев. — Восемь утра следующего дня. — Он сердится. — Спускайся ко входу в гостиницу. — Почему? Зачем? На наш счёт поступили какие–то распоряжения?
В разговоре наступает пауза. Работают его мышцы. Пальцы Ямамото всё ещё у его лица, большой палец замер в уголке губ.
— Осмотр достопримечательностей.
После этого Гокудера быстро разворачивается и с гордым видом удаляется прочь. Даже если Ямамото и отреагирует, то его будет слушать пустой коридор, и уж никак не Гокудера! Пальцы бейсболиста поймают пустоту, будут дёргать за тёплые лоскуты прогретый утренний воздух, губы его сложатся, чтобы произнести какое-нибудь беззвучное слово — увы, Гокудера этого уже не узнает — посмотри, Ямамото, он уже повернулся к тебе всей красивой спиной.
Всё так, как и должно быть.
***
Люди спросят, как это Аззури удалось заполучить домой Кубок, если их футбольные бутсы запятнаны скандалом и даже арестом?
Вот что на это ответил Бюффон в одном из интервью: «Шла вторая ночь чемпионата. Все игроки ужинали, когда меня вызвали в Прокуратуру Пармы, и велели явиться туда завтра. Атмосфера резко накалилась, ребята помрачнели лицами. Я чувствовал огромную ответственность за то, что происходило внутри команды и за их отвратное настроение, за их тихую ярость по отношению ко мне. Я стоически пытался пережить всё это. После ужина мы возвращались в свои номера. Именно тогда Фабио попросил всех задержаться, собрал нас за одним столом. Он сказал: «Виноват Джиджи или нет, я правды не знаю. Но я верю, что он не стал бы скрывать совершённое им преступление. Это в его характере и правилах игры. Это — он сам. Он говорит, что не виноват. Для меня этого вполне достаточно, чтобы отбросить всяческие сомнения. Я ему верю всем сердцем».
Игроков мирового уровня собрали в команду, но сплотить их в команду мог только капитан. Прирождённый, а не навязанный сверху лидер — Фабио Каннаваро. Он резко выделялся среди остальных игроков. С ним наравне был Джиджи Бюффон, у которого осталось пять чистых карточек к 453-ей минуте матча. Финал Чемпионата Мира, счёт не открыт, под конец матча пропущены только два гола: свой собственный и пенальти. Капитан и вратарь, сдерживающие шторм.
В июле 2006 года разразился крупный футбольный скандал под названием «Кальчополи», в последствии которого Ювентус был лишён двух титулов Чемпиона Италии и впервые в своей истории вылетел в серию Б, Фабио Каннаваро перешёл в Реал Мадрид, а Бюффон остался.
Если бы Гокудера вновь с ним встретился, то обязательно бы спросил, почему он тоже не покинул футбольный клуб. Почему он выбрал остаться там, где его так мало — если вообще хоть что-то — удерживало?
***
Таксист выглядел отвратно — он вцепился взглядом в сигарету, когда они забирались на заднее сидение такси, а до этого категорически «не понимал» речи иностранцев, пока Ямамото не открыл окно и просто махнул вперёд рукой, показывая направление. Гокудера скорчил рожу, устраиваясь поудобнее на сидении из дешёвой кожи. Оно заскрипело под его весом. Он скользнул в тенёк, собриясь игнорировать всё живое в радиусе пятидесяти километров, когда Ямамото прямо перед его носом включил вентилятор и пристроился рядом, чтобы и его обдувало по пути.
— Э… Думаю, что тебе придётся сказать ему хотя бы слово, иначе он не отстанет. — Ямамото беспомощно указал взглядом на таксиста, который как из пулемёта засыпал их ругательствами на итальянском с сильным ломбардским акцентом. — Ему нужен точный адрес?
Гокудера подождал ещё ровно 59 секунд, прежде чем снизойти до чего-то вроде «Остров Гарибальди». В эти два слова он постарался вложить всё возможное презрение к водителю, какое только мог себе позволить Гокудера из-под своих очков RB3358. Пальцы стиснуты в кулаки — в это время Десятый может быть в опасности.
Водитель выругался и зашипел что-то на итальянском, и они отправились в путь.
***
И вправду, этот апрельский воздух был наполнен чем–то мучительно–неясным. Лёгкий бриз ненавязчиво заигрывал с женскими юбками, врывался в приоткрытые окна автомобилей, спутывал и сбивал причёски пассажиров. Сейчас они на севере, тут прохладнее и небо ярко-голубого цвета, облака необычные, неуловимые — таких больше нигде не отыщешь. Гокудера приоткрывает глаза только на секундочку, чтобы полюбоваться, как Ямамото пристаёт с расспросами к туристам. Теперь можно снова уютно расположить голову на руке и наполовину высунуться из окна авто.
Если посмотреть со стороны, то его полупрофиль в солнечных лучах как бы спорит с ослепительным сиянием самой весны. Кончики его тёмных волос ерошатся, топорщатся из–за воротника футболки, и эта его вечная улыбка: для Гокудеры сегодняшний Ямамото стал откровением.
Этого оказалось достаточно для того, чтобы шумно выдохнуть и с оскорблённым видом отвернуться к окну. Пар, вырвавшийся изо рта, подхватил поток воздуха и утащил за пределы салона на шумные улицы. Как и его взгляд. Стоит согласиться с адептами глянца: Милан это город мод. Милан — это сама мода, это порушенные мечты авангарда. Как–то раз Шамал сказал Хаято, что это его любимый город.
Как только он узрел толпу модно, но «шаблонно» одетых девиц — глазамазонок XXI века — прохаживающихся по улицам в юбках вот до сих пор и в сапогах вот до сих пор, с их прекрасными губами, прекрасными волосами, и всё на них по последнему писку моды, Гокудеру посетило внезапное, необъяснимое желание отправить открытку совему бывшему опекуну: Милан. Отличная погода. Очень рад, что тебя здесь нет.
Но в реальности всё выглядит несколько иначе: Милан — это гадкий утёнок, а здешняя Золушка очень и очень похожа на своих сестриц. Мечтатели, ступившие на эту землю прямиком с борта венецианских гондол, успевшие вкусить романтику водного транспорта, исполнены самыми радужными надеждами на Милан — и всегда испытывают разочарование. Война почти всё уничтожила, оставив после себя разгромленные здания и хребты каменных руин. Ломбардцы, потомки завоевателей, стыдятся включать свою столицу в перечень так называемых «Мёртвых городов». Никак, ни за что. У них не было другого выхода из ситуации, кроме глобальной реконструкции, и на месте знатных развалин они возвели современный Милан, однообразные высотки, отстроенные из строительного мусора, оставшегося после войны. Технологичность перешагнула историзм: попрощались с прошлым, поздоровались с настоящим.
Миланцы — народ занятой, они думают о будущем, на прошлое у них нет времени.
Хаято нравится Милан. Дикая погода, миланские городские джунгли, игривые, живые улицы, хмельные улочки обладают неповторимым дерзким шармом и обаянием. Гокудера задумался и неторопливо стряхнул пепел за окно. Ему нравится бурная ночная жизнь этого города, скорбная, разрушенная система каналов, словно ненужный аппендикс. Ему даже футбольная команда понравилась — у него дома где–то в недрах шкафа валялся старый свитер Роззонеро — никак не соберётся выбросить это старьё. Не отважный Интер, не брутальный, въедливый Милан — мощный, яркий, выделяющийся среди своих собратьев, его ненавидят во всей Италии. Трудно не заметить эти подобия, особенно, когда знаешь, где и в чём их искать.
У Ювентуса база в Турине, а не в Милане.
— Здесь остановите! — Он окрикивает водителя, и такси срывается в тормоза. Салон наполняется отборной руганью, когда водитель буквально тычет их носом в счёт за проезд. — Пошли. — Гокудера по–японски обращается к Ямамото, а тот замер в недоумении. — Куда мы? — Вон туда. Бегом! Тебя целый день ждать?! — Это ведь… — Хорош ползти, как черепаха. Шевелись! — Гокудера… — Чего? — Мы что, по магазинам пойдём?
Гокудера нетерпеливо цокает языком, и прикуривает очередную сигарету.
— Мне ремень нужен.
***
У магазина есть определённый шик, марка, кичливость здесь перебивает всяческий намёк на настоящий вкус. Продавцы могут запросто навешать лапши на уши старшеклассникам, но люди постарше и с определённым жизненным опытом смогут отличить дизайнерскую вещицу от безделушки. Вне зависимости от вашей социальной категории, персонал, сбиваясь с ног, бежит приветствовать вас у входа. Они исполнены вежливости, слоняются около вас часами или изнывают от скуки за своими рабочими местами с непременной корректностью и лояльностью к каждому новому покупателю, смотрят вам в глаза с ожиданием, по–рабски угодливо расшаркиваются и терпят любые капризы. Несомненно, фамилия Вонгола ожила в их памяти точно в момент приземления в аэропорту рейса из Японии. Пока все громко прощались друг с другом возгласами «Чао!» — и троекратный поцелуй в щёку, как же без этого — младшая помощница, девушка модельной внешности с откровенно нарисованными бровями, решила взять на абордаж Гокудеру. Пока он снимал солнечные очки, девушка уже вернулась с двумя чёрными кожаными ремнями в руках, которые на первый взгляд были абсолютно одинаковыми: с виньетками и вензелями из серебра по краям.
— Хотите выглядеть как юный ловелас или как старый ковбой? — Спрашивает она, но в голосе нет ни капли сарказма.
Гокудера сосредоточенно рассматривает оба, щурится, но от мучительного и тяжёлого выбора его отвлекает отвратительно грубый хохот Ямамото:
— Слушай, и это — всё? Они так похожи! Как ты из них выбирать–то будешь?
Гокудера вперился в него взглядом.
— Ямамото, ты настолько же слеп, как и глуп! Они абсолютно разные! — Нет, они одинаковые!
В одно мгновение напряжённая обстановка в магазине сместилась на всех младших помощников. Шкала накала страстей в помещении взбрыкнула, как строптивая кобылка, и понеслась вверх: девушки едиными фронтом, слаженным организмом приняли решение нейтрализовать Ямамото. Ведь ему наверняка понравится вот этот костюм, а к нему очень подходит вот эта рубашка, и в таком сочетании нельзя обойтись без вот этих запонок и заколки для галстука, и про туфли не забудьте! Ямамото попытался отделаться от них, но не тут–то было. Он нервно сглотнул, вечно сияющая улыбка исказилась нервным смешком. Никто из продавцов не знал японского, зато они точно знали, как надо переубеждать клиента. Энергичные женщины захватили всё внимание Ямамото, заняли его уши настойчивым щебетанием о различных цветах, текстурах и фасонах. Вышагивая каблук к каблуку, они удалились с ворохом вещей в руках в примерочную.
Когда они вернулись оттуда, Ямамото было не узнать. Растерянный, изломанный взгляд карих глаз говорил об отлично проделанной работе продавцов. Он шагнул робко и слегка растерянно — впервые за время их знакомства. Рядом с ним всё ещё суетилась какая–то девушка, она поправляла воротник и узел галстука. Спорить с Ямамото пришлось долго, но оно того стоило: приталенный, зауженный тёмный костюм с плавно текущей линией силуэта, с касаниями тёмно–бордового винного оттенка, смотрелся изумительно. Костюм двигался и менял своё положение вместе со своим владельцем, вместе с его длинными руками–ногами и кокетливо мелькающими за складками рубашки ключицами, так хорошо смотрящейся на крепких плечах Ямамото. Казалось, что это дорогущий, исполненный стиля костюм никак не хотел иметь ничего общего с мальчишкой внутри. Ну, пока не хотел.
Ямамото выглядел отлично.
Младшая помощница тихонечко кашлянула, и этим вернула Гокудеру к кошмарной реальности: у того от удивления челюсть отвисла и сигарета, разумеется, упала на пол. Они, конечно, всё понимают, и клиентов своих очень ценят, но правила есть правила, и такое поведение в их бутике не приветствуется, пожалуйста, не мусорите здесь. Он проигнорировал её просьбу, вытащил из пачки следующую сигарету, успев забыть про предыдущую, и равнодушно щёлкнул крышкой на зажигалке. Когда Ямамото наконец прекратил небрежно отряхивать рукава костюма, лицо Хаято осветил огонёк.
— Эй, а что это девчонки здесь делают?
Когда–нибудь Гокудера наверняка научится сохранять возможности всестороннего подхода к вопросу даже в состоянии полной дезориентации, но не сегодня. Он на автопилоте смотрит туда же, куда и Ямамото и видит за стеклом бутика Хару и Кёко. Они радостные и довольные, хоть и изжарились под ярким миланским солнцем. В этот момент Гокудера видит, как Бьянка плавной походкой заходит в этот же бутик. Разум Хаято успевает поймать обрывок её гордой, красивой полуулыбки, прежде чем его накрывает головокружительной тошнотой и он склоняется и…
— Боже милостивый! — Эй, Хаято, осторожнее!
… падает, роняя ряды манекенов в кашемировых платьях.
***
— Ты когда-нибудь был под гипнозом? Я видел передачу по телеку, там парня с посттравматическим шоком лечили под гипнозом. Это было круто!
— Зактнись. — Гокудера рычит, и плотнее прижимает лицо к прохладной поверхности стола. — У меня нет посттравматического шока!
Они сидят на террасе летней кафешки далеко, очень далеко от модного центра Милана. Заказали официанту очень крепкий эспрессо, чтобы хоть как–то привести в чувства нервного Гокудеру, тут даже Ямамото не до смеха. У Гокудеры настроение паршивее некуда и он готов испепелить взглядом Ямамото, или нерадивого официанта, который посмел медлить с заказом. Такеши надеется, что всё обойдётся.
— Ха! Прикинь, я тут подумал! Модный дом Арманни… — Армани. — Да, точно, Армани. Они там наверняка подумали, что ты очень разборчивый человек! Ха-ха-ха! — Если бы ты заплатил кругленькую сумму за эти тряпки, то они узнали бы, что у них есть хоть один поклонник.
Ямамото продолжает посмеиваться, его эти колкости не трогают. Со стороны это выглядит так, будто встретил человека, которого немного оскорбляет его чувство вкуса. Гокудера всегда подозревал, что Ямамато только с ним так отшучивается и откровенно валяет дурака — подрывник не раз видел его в действии, и прекрасно знал, что такой боец чудаком и простофилей быть никак не может. Возникает какое–то чувство разочарования, когда видишь, как Ямамото отделывается от насмешек, запросто пожимает плечами, обезоруживающе улыбается, так легко и беспечно.
И совсем ничего общего с Хаято, который в жизни не видел ни одного коротенького запала, который не хотелось бы поджечь!
Может, потому что он заметил, куда Гокудера смотрит, Ямамото стянул с соседнего места соломенную салфетку под бокалы, выдернул оттуда прутик. Соломинку, как сигарету, он неспешно прикурил от сигареты Гокудеры, и с пафосной миной выпустил колечками воображаемое облако табачного дыма.
— Это было в Риме, идиот. — Гокудера чуть ли не плевался ядом. — Ха-ха, разве? — Да, это было в названии. — Я был в Риме. Зато в Милане впервые. Никак не могу сообразить, чем они отличаются. — Это потому, что ты тормоз. Может, ещё закажешь шампанского и выкуришь первую сигарету? — Я бы закурил. Просто, я знаю, что ты не любишь курить вместе с кем–то. Ты вообще не привык делиться и быть в компании. — Делиться? Чем конкретно? — Хаято в бешенстве сузил глаза. — Ну, не знаю. Вещами всякими. Твоим прошлым.
Гокудера смотрит на него. Его прошлое. Поделиться. А чем делиться–то? Он моргает размеренно, не торопясь, наблюдает за жирными голубями, которые чистят свои клювы прямо на мостовой. Они наверняка могли быть в Риме, эти голуби. Или трущобные крысы. Ему какой-то придурок однажды сказал, что — сейчас пришлось бы к месту! — все европейские города построены под копирку и так похожи друг на друга, что не запомнишь, где ты был, а где не был. А поскольку я бомж, сказал тот незнакомец, то я точно знаю, что говорю, да, и про полукровок тоже не забудь. Что ж, это было последнее, что он успел сказать, прежде, чем Гокудера разбил перстнем-печаткой его поганый рот. И только спустя много лет Гокудера узнал, что это был старший сын местного крёстного отца. Он бросился наутёк из города, уезжал так, словно Аид за собой оставлял.
Его прошлое… Он прикинул, хоть и не был до конца уверен в точности своих подсчётов. 80% его прошлого связано с Италией и лишь 20% содержат ту дрянь, в которую он превратил своё настоящее.
Географически Италия представляет собой полуостров в виде сапога, от основания ограниченный длинной береговой линией до самой верхушки: воздушный поцелуй жаркой Сицилии – озёрам Ломбардии. Существует распространённый стереотип восприятия итальянцев: чем дальше вы продвигаетесь на юг, тем мрачнее и кровожаднее души обитателей здешних мест. Гокудера едва ли согласится с таким суждением. Ему приходилось бывать в северных областях Италии, и, по его мнению, северные итальянцы здесь такие же любители разборок, как и южные. Изгнанные из Сицилии. Частично осмеянные Неаполитанским судом. Месяц в Болоньи Гокудера потратил на то, чтобы научиться собирать Т4 из подручных материалов, а также исследовал «цутиноко» на стороне, одну из лучших за всю свою жизнь (но это ровно до тех пор, пока она тоже ему не отказала).
Рим. Гордый, исторический, величественный как тот бомж с разбитым носом и губой, и три отвратительных промозглых мартовских дня, когда он не мог отыскать себе ночлег. Отчаяние накатило, как девятый вал; в те времена он ненавидел эту страну.
Все эти годы он скитался по разным сторонам света, из города в город, как нищий с протянутой рукой на паперти; у него в багаже была только идея и план действий. Я могу быть твоей точкой опоры, с моей помощью ты сможешь управлять миром, просто, чёрт возьми, дайте мне точку приложения силы!
Как и Архимеду, ему никогда не удавалось отыскать последнее необходимое условие, чтобы действовать самостоятельно.
***
В голове круг за кругом вальсирует отвращение, такт за тактом, шаг за шагом бродит из угла в угол. Гокудера безвольно растекается в своём кресле, щекой опирается на стол.
Сзади него Ямамото. Этот поганец улыбается, капельки пота блестят на его верхней губе. Соломинка свисает из уголка рта, она еле держится и смотрится всё это как минимум вызывающе. Он улыбается привычной жизнерадостной улыбкой, как в такси сегодня утром; улыбается так, будто понимает, что мысли о прошлом не затронут настоящее, не могут всплыть здесь и сейчас. Подрывник всё ещё пытается понять, что именно это значит, когда Ямамото нависает над ним и прикладывает широкую мозолистую ладонь к шее Гокудеры, аккуратно и нежно массируя, растирая розовую от жары кожу.
Футболка прилипла к телу. Неприятно.
Он возбуждён.
На лице Ямамото застыла улыбка, и руки его тоже замерли. Гокудера находится на грани того, чтобы умолять о продолжении, потому что, чёрт побери этого бейсбольного придурка, такое удовольствие прерывать нельзя! Эти неторопливые, длинные, толковые пальцы могут многое рассказать своей неподвижностью, прикосновениями, их невыносимо знакомыми мозолями. Это немного отвлекает и очень раздражает, словно настойчивое требование взаимного признания, контакта после целого ряда несостыковок — последняя была вчера ночью в холле гостиницы. Они не прикасались друг к другу с февраля, не позднее бейсбольного соревнования, и ветер в тот день был такой сильный — когда они шли домой, он моментально растаскивал сигаретный дым на клочки.
Это было тогда. А сейчас рука Ямамото лежит на затылке Гокудеры, мягкой тяжестью облегает затёкшие мышцы шеи, прогоняя последние остатки неловкости. Рано или поздно, кому–то из них пришлось бы начать этот разговор с непременным последующим ответом «Отъебись от меня, придурок» и решительным упрямством Ямамото. Прямо как в стишке «Ты стоишь мне на пути, здесь вдвоём нельзя пройти». Не уступит ни тот, ни другой.
Краем глаза он замечает, что вокруг него что–то происходит, официант бежит к ним со всех ног, чтобы поскорее отдать заказ. Момент потерян, Гокудера выпрямляется в кресле, Ямамото убирает руку. Они стараются не смотреть друг на друга. Скажи хоть что–нибудь, умоляет он в глубине души. Поделись, он шепчет, глядя на полную миску супа.
— Вообще–то, последний раз я был в Милане незадолго до того, как меня перевели в твою школу.
Индекс внимания Ямамото остановился где-то между показателями «Слова тренера» и «Вид тихой улочки». Глаза сужены, потемнели до черноты, ресницы отбрасывают длинные тени на щёки.
— Правда?
Правда. Он притащился сюда на последнем издохе после оголтелого скитания по Италии, голодный до никотина и нитровых соединений для взрывчатки. Письмо Реборна в кармане обжигало надеждой на новую жизнь в далёкой неизведанной стране, где он сможет начать всё с начала. Он не может сдаться, не может отступиться до тех пор, пока не убедится, что здесь ловить больше нечего. Нужна последняя миссия, простенькая работёнка, чтобы поставить точку. Знаменитый, укреплённый, охраняемый, чужой город — в Милане Гокудера всегда был гостем. Тогда его гостиничный номер не отличался повышенной комфортабельностью, как сейчас в Брюне, но у него была крыша над головой, кровать и окно с сеткой чистых, простых линий городских улиц, а ещё был телек, по которому были только местные новости и футбол. На грязном экране появилась картинка с изображением какого–то игрока в чёрно–бело–красной форме. Он давал интервью. Бразилец, наверняка.
— Я люблю Милан. Мне бы хотелось всегда оставаться Розоннеро. — Человек сверкнул улыбкой для камер.
Гокудера его не знал, но дыхание перехватило. Этой ночью он выполнил свою работу. На следующий день он сел в самолёт «Нарита Интренациональ». Когда они летели над Тихим океаном в первый раз, он по–японски заказал себе обед.
***
И всё-таки ему запомнился один день.
Это был июнь. Окна в зале для рисования заполнены плотным солнечным светом. Здесь шестилетний Хаято упорно ебал себе мозг Брамсом, опрометчиво думая, что учитель музыки хоть после этого от него отстанет. Гокудера отчаянно пытался выполнить арпеджио, но пальцы будто нарочно протестовали и вяло плелись по клавишному полотну. В тот момент двойные резные двери в зал распахнулись с неторопливым скрипом, который не преминул нарушить музыкальные терзания Хаято. По мрамору зацокали аккуратные каблучки. Игру пришлось прекратить. Наплевав на этикет и манеры поведения, Гокудера бросился к маме, дышал глубоко и рвано, запоминая её тяжёлый аромат лилейных духов, сокрытый в складках платья. Репетитор извинился и поспешно вышел из залы, моментально забыв про рассеянность Гокудеры и невыученный урок сольфеджио.
Его мать. Словно палец, прижатый к исчезающей венке на руке, её присутствие всегда было долгожданным, необходимым, важным для Гокудеры. Как радуга в ясную погоду, как дуновение влажного воздуха после дождя: чистого и прозрачного от серой пыли повседневности, она появлялась в его жизни внезапно. Солнце вливалось в залу, заполняло её до пола до потолка. В солнечных брызгах она казалась сказочным видением, а не человеком из плоти и крови. Mi sei apparso come un fantasma. (Ты мне кажешься видением). Солнечный свет на её волосах, её губах, руках, расчерчивающий её хитрую улыбку, хранящую множество секретов: как музыка, которую он никогда не сможет разучить. Они сидят вдвоём, и только фортепиано — свидетель их тайной встречи. Он никогда не думал о том, что она по нему не скучает — ему такое и в голову не приходило — взволнованному, растрёпанному птенцу на высоком насесте школярского стула за фортепиано, отсчитывавшему минутки до её прихода по метроному. Его руки помнят её прикосновения, и пусть белоснежные клавиши не сохранят её касаний. В холле раздаются голоса людей, они о чём–то оживлённо спорят, звуки тают от обилия протяжных гласных. В зале тихо и солнечно. Больше, чем Италию, даже больше, чем музыку и статус лучшего, Хаято больше всего на свете любил свою маму. Сегодня она была с ним, и, как он помнит, это был отличный день. Один из многих.
***
Но так было раньше. Так было до того момента, когда Хаято осознал наличие второй шкуры. До того, как Италия научила его боли и одиночеству — так учат самообороне на уроках физкультуры. До тех пор, пока он понял это — Гокудера всегда был очень сообразительным — остроносые итальяшки вокруг него, аромат лилейных духов его матери были зловонием, удушливым смрадом, исходящих от варварской примеси её крови к его, такой резкий, едкий, устойчивый, что Хаято уже не надеялся хоть когда-нибудь от него отмыться. Ему казалось, что всё будет бесполезно, и на протяжении многих лет после, он очищал свою душу под стремительными потоками дождя, вычищал руки нитроглицериновыми составами, держал перепачканные пальцы над дымящимися баками с дёгтем.
***
Полдень вальяжно свалился во вторую половину дня. Скука смертная.
— Ну, что ещё мы будем делать сегодня? Есть ещё какие-нибудь достопримечательности, которые мы не видели? — Что? Ты хочешь наведаться в Собор, чтобы почувствовать себя пижоном? Фотки с немецкими туристами сделать на память? — Звучит неплохо. По крайней мере, можно развлечься. — Ага. Прямо как дырка в виске, тоже бывает очень весело. Если хочешь обзавестись такой штукой — ты только попроси.
Ямамото широко улыбается, щурится от яркого солнца.
— Брось, Гокудера, я здесь первый раз! — Ямамото врёт и не краснеет, Гокудере уже хочется отделаться от него чем-то вроде «Да, ты знаешь, я готов на всё, ради твоих шикарных европейских каникул!», когда он боковым зрением случайно выхватывает чёткий силуэт около мостовой. Гокудера медленно покусывает кончик сигареты во рту. — Может… прокатимся? — Чего? — Прогулка. Поездка. Экскурсия на велике или что-то типа этого. Ну, такие кадры есть в каждой киношке про европейские каникулы, разве нет? — Точно! Заказать такси? — Нет-нет. Никакого такси. Мы поедем вот на этом. — На… этом?! — Да.
Дукати 749R. Красный шёлк, сверкающие линии корпуса, словно средиземноморская жемчужина, желающая слиться с твоей ладонью. Неоспоримая, непреходящая классика. Решётка его радиатора в дороге вам споёт песнь изобилия и роскошества, наглого транжирства, граничащего с откровенным мотовством, его андрогинность сочится похотью, и поэтому вам едва ли удастся сидеть прямо. Ямамото присвистнул.
— Неплохо. Мне где-то статья попалась, что этот мотоцикл по начинке не стоит и половины Суздуки GSX… — Если ты хочешь жить, то тебе не стоит заканчивать предложение. — Гокудера посмотрел на Ямамото, как будто тот избивает сирот своей бейсбольной битой, а несчастный дукати — его следующая жертва. — Будь умницей, заткнись и смотри. — Смотреть? Ты что задумал? Байк стащить?!
Какая чудесная мысль. Гокудера нетерпеливо хмыкает, ссутулившись в кресле, нащупывает в кармане перочинный нож. Он прощупывает защёлку на замке, отделяющую тайный приборчик, окольцовывающий сигнализацию на мотоцикле. Несомненно, в Гокудере всегда будет жить тринадцатилетний пацан, у которого в заначке обязательно найдётся перочинный ножик, чтобы вскрыть карман-другой.
— Ты хочешь стащить байк? — Я его верну, когда мы накатаемся. Придурок, ты меня сейчас вообще слушал? Смотри.
А теперь, будь он кем угодно на этом свете, например, кем–то с мозгами и здравым смыслом, а ещё и с крепкими моральными устоями в голове, Ямамото наверняка бы помешал Гокудере воровать, и утащил бы его подальше за руку от этого шикарнейшего мотоцикла. И обязательно бы прочитал лекцию на тему «Брать чужие вещи нехорошо», правда, лекция была бы матерной, но это уже такие мелочи... А Ямамото ничего не сделал, просто стоял рядом, спокойно засунув руки в карманы, и молча наблюдал за происходящим: незаметно просматривал улочку на предмет возможного хозяина этой чудесной двухколёсной вещицы. И тут в светлую голову Гокудеры постучалась мысль: наверняка, Ямамото этому где–то научили, или просто подсказали умельцы.
Ямамото с лёгкостью укрылся от светской, публичной жизни под крылом семьи Вонгола, но сохранил свой статус тёмной лошадки, злого гения, который до поры – до времени находится в тени всяческих событий — это читалось по его глазам. Не ускользнуло это и от внимания Гокудеры.
— Принцессам нельзя кататься на скутерах Веспа. — Он тихо бормочет, работая на скорую руку, с минимальными возможными повреждениями соленоидального привода.
Губы складываются в самодовольную ухмылку, как только раздаётся шорох мотора: медленный и глубокий. Хаято перекидывает ногу через мотоцикл, разогревает двигатель. Мощный и крепкий — управлять сложно. Именно такие игрушки любит Хаято.
— Ну, чего ждёшь? Залезай!
Ямамото дважды просить не надо. Ощущается небольшое замешательство, когда его пальцы пробрались в петли ремня на джинсах Гокудеры. Стоило им влиться в стремительный поток уличного движения — это чувство моментально улетучилось, и вовсе не потому, что миланские водители к дороге относятся как к игрушке в Космических Захватчиков, а водителей на полосе рядом с ними как к злобным праздным пришельцам в убогой 8-битовой рисовке. Шлема на голове нет, ветер свистит в ушах. В голове Гокудеры носится только одна мысль: «Скорость! Скорость!», когда он проезжает мимо рядов велосипедов, перегораживающих и без того узенькие миланские улочки. Они только на полпути к Порту, и, если бы Гокудера мог ехать чуть быстрее по запруженным улицам, чуть свободнее и нахальнее, чем предписывают правила дорожного движения в городе, ну… В общем, это лишний раз доказывает, что Гокудера относится к числу мафиози–Хранителей, а не какому–то жалкому сорту людишек под названием «шофёр».
Отставим в сторону киношные сантименты! Солнце катится к горизонту, сверкает косыми лучами, косится, ползает по стенам домов. Ветерок теряется в листве парков, напевает мелодично пресловутую мелодию joie de la vie (радость жизни). Это основные компоненты картины вечернего блаженства и неги, которое простым обывателям кажется совершенно недостижимым. В добавок, они рассекают на прекрасном Дукати — чудо техники и дизайна, не иначе! Единственная нота диссонанса прозвучала вот в этом диалоге:
— Что за команда? — Чего? — Тебя же взять хотели. Менеджер их сегодня приходил. Он из какой команды?
Долгая, мучительная пауза, за которую Ямамото успевает основательно обдумать вопрос, пытается вспомнить и восстановить выпавшие из памяти элементы. Может быть, он сейчас морщит лоб, и в этих складках всё его напряжение. Милан привычно шумит вокруг них, выводя на разные лады кривые децибел постороннего шума.
— Yomiuri Giants. — Отлично. — Наверное. — Ты бы выглядел как отстой в белом и оранжевом. — Старательно врёт Гокудера.
Где–то на самом глубоком уровне подсознания Хаято знает, что говорит неправду. Хорошо это или плохо, но в униформе игрока Ямамото смотрится сногсшибательно, даже лучше, чем в дизайнерском костюме, которые девочки в бутике сумели на него напялить. А всё потому, что у Ямамото есть ослепительная улыбка победителя, но без надменности и гордости человека, сумевшего отыскать своё место в жизни. Эта мысль пробудила давно дремлющую боль внутри Хаято, вернула к жизни уверенность. Вдруг захотелось просто уткнуться носом в щёку Ямамото, прижаться, вдыхать одуряющий запах силы, который присутствует у всех победителей по жизни.
— Да ладно?! — С этими словами в Гокудере вновь просыпается настороженность, ибо тон, которым они были сказаны… Возмущенное удивление, а уголки губ предательски дрожат. — Тебе ведь спорт не нравится. Откуда ты можешь знать, что у них форма белая с оранжевым?
Мотоцикл срывается в неосторожную, скользящую дугу, и, через двойную сплошную по центру дороги, мчится к людному в это время суток тротуару. На асфальте остаётся жирный след от тормозов.
— Блять! — Ямамото не церемонится и не выбирает выражения, когда Гокудера резко сворачивает влево и ударяет по тормозам. Они останавливаются резко, со скрипом и скрежетом, распугивая в последний момент толпу испуганных тёток. Воздух сразу же наполнился цветистыми сигналами автомобилей, сообразительные итальянцы догадались таким образом высказать всё, что они думают о Гокудере и Ямамото. Какофония поплыла по уставшим барабанным перепонкам. Ещё пару минут Ямамото сидел в полной прострации, вцепившись со всей силы в бока Гокудеры.
Движение возобновилось, инцидент казался исчерпанным. Его сигарета истлела до крошечного окурка; он сплюнул остатки фильтра и молча уставился на свои руки: побелевшие от напряжения костяшки контрастировали с формованной рукоятью руля, как кости в домино — чёрное с белым. Хаято молчал до тех пор, пока Ямамото не слез с байка.
— Слушай, если я что–то не то сказал…
Он только собрался извиняться: хотя бы пожать плечами, раз руки уже успел в карманы засунуть… Гокудера не реагирует. В молчании прошло ещё минуты две, и Ямамото начинает всерьёз волноваться, трёт шею. Ему вспоминается невесомое касание шеи во время поездки — щёки краснеют румянцем. Так не вовремя, но его тело там реагирует на всё происходящее. Руки поглубже в карманы… В одном из них он нашарил гостиничную ручку, которую нечаянно стащил из номера, а во втором рука наткнулась на что-то картонное, квадратное, с острыми уголками.
Спички. Он их вытащил, взглянул на измятую невнятную обложку, которая когда–то была листком гладкого картона, на тонкую красную полоску шершавой серной полосы. Открыл их, чтобы рассмотреть ряды ровных деревянных спичек — ими не пользовались — как зубья на расчёске. Он не помнил, откуда они взялись. Наверное, они затерялись в кармане брюк очень давно, лет триста тому назад, когда он только начал курить и не умел пользоваться зажигалкой. Бледные деревянные тельца с серными головками потемнели от времени.
— Что ты…
Решение принято. Он берёт ручку и царапает пару строчек адреса на крышке от спичек. Всё это на полном автопилоте, адрес он и не думал вспоминать — само написалось.
— Вот. — Гокудера кидает Ямамото спички. Ямамото выплывает из ступора, и ловко хватает коробок на лету. Считайте, что это рефлекс. — В девять. — Гокудера снова заводит мотоцикл. — Будь там. — Погодь, а что я должен… —Не опоздай. Гокудера вторит ему, подыгрывает голосом, а потом разгоняется и уезжает. Разумеется, в закат.
***
Он едет на север, в озёрный округ, со скоростью под 220 км/ч по абсолютно пустой автостраде. Через некоторое время стеклярусный, яркий Комо (геогр. обл. Италии) замаячил на горизонте, день в самом разгаре. Солнце белизной слепит глаза, обжигает сквозь плотную ткань футболки. Сутулые, иссушенные солнцем дома начинают отбрасывать тени. Воздух ледяной, ветер обжигает потоком. Ему тяжело находиться в Италии, ничего удивительного. Хотя, много воды утекло, многое изменилось и думать о прошлом становится легче. Он снова здесь. Во рту мерзкий привкус. К чему бы он не прикоснулся — всё обращается в прах и тлен. Он мысленно крепко обхватывает себя руками, стоит только вспомнить про Десятого — километры расстояний между ними наматываются на сердце как шнуры от бомбы с таймером, и каждый день этот таймер дёргается, безустанно пульсирует «тик–так», «тик–так».
Под рёбрами ухает и колет: Гокудера вспомнил, как он покидал Италию.
***
— Вау! — Ты опоздал на пятнадцать минут. — Нет, ты только глянь! Нам можно здесь находиться? — Я говорил тебе не опаздывать. Где тебя черти носили?
Не торопясь, Ямамото ступил в раскосые неоновые лучи стадиона под огромным сводом купола. Он озирался по сторонам с трепетным благоговением, как это бывает с людьми, которые только вышли с заседания, а за дверями их ожидает свора журналистов с камерами и микрофонами на изготове. Он ковырнул носком ботинка газонную траву на поле – не слишком приличное поведение. Ещё бы на зуб попробовал…
— Мне пришлось по несколько раз переспрашивать и уточнять дорогу. — Ямамото никак не может прийти в себя от увиденного. — Долго получилось, извини.
Гокудере очень захотелось ответить что-нибудь нестерпимо колкое, едкое, обязательно проехаться по глупости и несообразительности Ямамото, но в то же время, ему не хотелось заранее исчерпывать лимит гадостей на вечер, ведь он только начинался. Эта мысль стремительно вылетела из головы Гокудеры, стоило только Ямамото подойти на пару шагов ближе: от него разило мерзкими дорогими духами.
— Чем от тебя воняет?! — А, это! — Ямамото опять улыбается, как последний идиот. — Я столкнулся с девушками в магазине. Они мне дали несколько пробников. — Они тебе пробники всучили или бросили тебя в чан с духами? – Приблизившись, Гокудера отчётливо видит следы губной помады на воротнике футболки: розовая, вишнёвая и бронзовая. Он хмурится. — Они тебе и косметику свою решили загнать по низкой цене? — Вообще-то, они мне сказали, как сюда добраться. — Ямамото отвечает быстро, торопливо, но всё равно за стыдливым румянцем на щеках не успевает — цветёт вовсю, спускается на шею и кадык. — Знаешь, когда такси остановилось у стадиона, я долго не мог поверить, что не ошибся адресом. Это просто… шок.
Его так просто удивить, этого Ямамото. Кому–то такие простые, незатейливые и эмоционально открытые люди всем очень нравятся. Это вполне сочетается с образом Ямамото: довольно симпатичный молодой человек, лёгкий на подъём, увлекающийся: он болеет всей душой за любую команду, которую он увидит на канале «Спорт». Ямамото был настолько мил и очарователен, что любая итальянка, от рождения не владеющая японским языком, жаждала затащить его домой и кормить пастой до скончания веков.
Для Гокудеры это не имело никакого значения.
— Добро пожаловать на стадион Джузеппе Меацца. — Гокудера ворчит, пытается скрыть нарастающее раздражение. — Также известный как «Сан-Сиро». — Он подталкивает мяч, скромно лежащий на футбольном поле. На это движение Ямамото реагирует как молодой кот на дичь: глаза прикованы к цели. — Ты на что намекаешь? — Сыграем? — Ахахаха! Во что?! В футбол? Ты меня в футбол пригласил поиграть?
Гокудера медленно засовывает руки в карманы, и вдруг Ямамото понимает, что тот не шутит.
— Ты что, серьёзно? — Небольшая разминка тебе не повредит. — Он пинает мяч, прикидывает скорость —ё примерно 9,8 м/с2, скорость ветра около 2 м/с, высчитывает время и высоту броска, и вновь ловит его у самой земли: точка касания — лодыжка. — Не дрейфь!
Распахнутые глаза Ямамото, мелькнувшая улыбка — боевой настрой игрока, попавшего на поле.
— Я не хотел тебя расстраивать и только. — Как скажешь.
Настало время футбола по–итальянски, пижонская манера игры серии А болельщиков клуба «Милан», где игроки, забыв о разбитых коленях и порванных связках, рвутся к мужской победе. Любая изнеженная сволочь, рискнувшая назваться мужиком и не уважающая такой футбол, будет моментально отправлена к праотцам.
Не торопитесь списывать со счетов Ямамото только потому, что здесь не нужна бейсбольная бита. Вот, например, он делает отличнейший пас и мяч врезается в бутсу Гокудеры.
— У тебя есть только один вариант победы — играть со мной без правил! — Он радостно орёт на весь стадион, голова кружится от восторга.
Игра не по правилам. Что это значит? Каждое перемещение на поле будет сопровождаться мини– бомбами. Обязательно будут выбитые колени, зашибленные локти, рассечённые стопы, разбитые носы. Не по правилам…
Гокудера остановился и сложился пополам от нехватки воздуха, пытаясь мученически обхватить ноющие рёбра, и — чего и следовало ожидать — Ямамото остановился и обернулся в растерянности: момент упущен, мяч лениво прижат к земле. Все условия созданы, можно действовать. Глиссандо игры прервано, Гокудера выбирает эту секундную заминку для того, чтобы вырваться вперёд и открыть счёт первым голом. Самодовольная усмешка — до Ямамото начало доходить…
Forza Italia. (Вперёд, Италия)
***
Когда Джиджи Бюффон провёл успешные защиты на воротах в игре за Кубок Мира в 2006 году, он не пытался спасти свою репутацию. Он просто делал свою работу, пусть эта работа и называется «защищать гордость нации» — для него же лучше.
Дело приняло совершенно иной оборот, когда Бюффон остался в Ювентусе. Он проигнорировал голос интуиции, нашёптывающий ему перейти в любой другой клуб. Можно сказать, что это была любовь, или преданность, или старомодное упрямство — он остался, но что в этом разглядели другие?
Настоящий мужчина должен отвечать за свои слова и дела.
К тому же, у статуса «лучший игрок мира» существует только одно определение: ты оцениваешь мир исходя не из того места, которое ты занимаешь, а из того, как он располагается по отношению к тебе.
Не будь рычагом.
Будь точкой опоры для рычага.
***
Игра окончилась также внезапно, как и началась. Итоговый счёт замер на отметке 14 – 3.
— Если бы ты не напился воды, то не слил бы с таким позорным счётом. Я ведь говорил тебе! — Заткнись. — Чуть менее агрессивный тон… — Ещё слово и я тебя придушу.
Смех у Ямамото какой–то гудящий, с протяжной хрипотцой. Он прекрасно знает, что эти угрозы останутся только на словах. Гокудера измотан, и с сожалением признаётся себе, что так оно и есть.
Он плюхается на траву, с детским удовольствием пачкает джины свежей зеленью. Краем глаза он видит, что Ямамото пристроился рядом. Спина к спине, они сидят в потоке света на стадионе. Время вокруг них сгустилось. Пора наконец признаться: они находятся в родной стихии, хотя нет, погодите. Они вдвоём плывут в неописуемом иссиня–чёрном эфире, справа и слева мигают, гаснут, снова возрождаются светом звёзды, сверкают на небосводе, манят в иные миры. Миф и история, доказательство и парадокс.
Их разделяет языковой барьер — иногда это мелькает в неправильных ударениях и интонациях. На самом деле, пока они сидят на поле и разглядывают звёзды, Гокудера с интересом рассматривает капельки пота на голове Ямамото — на макушке сверкают бисеринки.
— Это место, стадион то есть… Он гораздо больше, чем по телеку.
Место… Мысли в голове расползаются как тараканы. Скажи мне, где моё место? Я так устал искать.
— Интересно, а в Токио он такой же огромный? — Ямамото не умолкает, но переходит на еле слышный шёпот. Гокудера не выдерживает. Фильтрация базара не срабатывает и мысли идут прямиком из головы:
— Это значит «да»?
Молчание. Затянувшаяся пауза не оставляет возможности отступать и отшучиваться.
— О чём это ты? — Простой вопрос и простой ответ: ты принял или отклонил предложение менеджера? Да или нет?
Ну вот, опять началось.
Ямамото медленно поднимается, упираясь руками в землю. Они смотрят друг другу в глаза. Ямамото нависает над Гокудерой, его лицо скрыто тенью. На душе немного тревожно и тихо, как перед бурей.
— Всё в порядке. Я и не ждал, что ты меня простишь.
Что?!
— Что это значит?! – Гокудера рывком, чуть не сломав себе хребет, вскакивает на ноги. Ямамото приходится дёрнуться в сторону, иначе они бы столкнулись лбами. — Цуна уже знает. — Ямамото смотрит на него спокойно и чуточку равнодушно.
Гокудера решил заткнуть его самым действенным способом: врезал. Кулак ощутимо проехался по щеке, удар получился крепким, смачным, болезненным, синяк останется. Отлично. Ямамото падает на колени, сильно зажимает зубами нижнюю губу, челюсть заметно дрожит от боли.
— И что? Ты мне теперь будешь лечить, какой Десятый хороший — разрешил тебе делать всё, что тебе вздумается?! Ты! Предатель ты! Убью!
А вот это уже вполне обоснованная угроза. Мало ли что творится на белом свете, но такое не прощают. Не прощают, потому что это Цуна. Цуна, который стал для него семьёй, который стал тем единственным связующим звеном между жизнью двух разных людей: «Гокудеры Хаято» и «Агента Мафии» — удобной пешки в разменных ходах, преступника, которого запросто могут арестовать по любому поводу. Цуна, который дал ему возможность самостоятельного выбора, а не приставлял к нему очередного головореза, помогающего принять решение. Он не заставлял его внедряться в коррумпированную до мозга костей полицию. Цуна, который был — и остаётся — единственным человеком на свете, который смог добраться до самых дон души Гокудеры, где по–прежнему идут ливни горечи и отчаяния, где самоедство граничит со слепой ненавистью к себе: такой бесконтрольной и непрерывной, что в один прекрасный день — и Гокудера это прекрасно знает — он решится на самопожертвование.
Будто за шиворот ведро льда высыпали — Ямамото поднялся с колен, кулаки плотно сжаты, тело напряжено. Выражение лица Ямамото ясно говорит Гокудере только об одном: его внутренний гнев нашёл себе товарища по несчастью.
***
Честно говоря, Гокудера и не подозревал, что Ямамото бывает в клубах.
Неспешные беседы за жизнь были неуместны — здесь нет ваших сокурсников и соседей по университетской общаге, с которыми вы делите обед, кров и породистых тараканов в голове все пять лет совместного обучения. Здесь некогда витиевато объясняться в чувствах и шептать слова признаний, размеренное течение жизни осталётся где–то снаружи. Подрочить, потрахаться в туалете или повиснуть на ком–то в очередном глубоком поцелуе — вот и всё, собственно. Вообще, Гокудера не сторонник нормальных, полноценных отношений. Как будто у него есть опыт иных отношений… Нет у Гокудеры такого опыта, нет.
И правда, кажется, что он сейчас войдёт в раздевалку привычной уверенной походкой после матча, чтобы увидеть Ямамото, жадно ловящим каждое слово какого–то стервятника в строгой одежде, который бросается словами как возможностями и обещаниями как ценниками на одежде. Продажность. Ямамото уже виделся с ним, даже если и не решился перейти в их клуб. И когда-нибудь наступит критический момент, точка кипения, требующая пояснений и комментариев: что, зачем и почему. Вместо того, чтобы оправдываться, он молча разворачивается и поднимается по лестнице — идёт обратно на поле. Он сохраняет спокойствие, даже если кости хрустят и ломаются от боли — это его личное дело. Никто ни о чём не узнает, даже его товарищи по команде. Хорошо. Это значит, что он взрослеет.
Февраль. Ветер срезает мясо с тела. Март. Намимори утопает в ливнях. Он забрызгал весь ковёр, когда со школы вернулся. Квартирка маленькая, ещё чуть–чуть и у него начнётся клаустрофобия. Апрель. Они не прикасались друг к другу уже два месяца — их мимолётные встречи едва ли для этого подходят, возни под столом никто не заметит. Раньше ведь не замечали. Всё началось по молчаливому согласию обеих сторон. Они всё ещё вместе, хоть и порознь.
Всё, как в тот день после посещения врача: тела обоих пестрят шрамами. Разве могло быть по–другому?
***
Одиночество стало расти в логарифмической зависимости от расстояния, на котором от него находился Ямамото. Гокудера бросил музыку и погрузился в изучение химии. Вместе с результатами практических изысканий он открыл для себя, что все науки можно свести к математике: в ней есть изначальные, базовые, основополагающие принципы организации вселенной. Гокудера получил значительное преимущество: он точно знал, что остальные люди не могут управлять миром вокруг него, числа и системы из его головы потекли на бумагу, придавая смысл вещам.
Стоило только посмотреть на Ямамото: мозг как огромная трещина на свежее оштукатуренной стене расползался в разные стороны, крошился в пыль. Мысли колебались по асимптотам — такова математика страсти. Беспредельно близкие и такие далёкие, даже если прижать ладонь к ладони — всё равно между ними останутся молекулы воздуха. На этом крошечном пятачке земли он отыскал своё место (по крайней мере, ему так хотелось думать), сюда хотелось возвращаться, а вот теперь пустота нахлынула девятым валом осознания.
— Мне казалось, что я просто бейсболист. — У него раскалывалась голова, но он всё равно молча слушал Ямамото. — Это всё, что я хочу. Играть в бейсбол. Мой отец держит ресторанчик суши, а я стал бейсболистом. Никогда в жизни не думал, что стану мечником или что-нибудь в этом духе. Теперь нам не по пути с простыми, тривиальными вариантами. Мне приходится учиться многому одновременно.
Он силится понять, что это значит. «Я никогда не хотел ввязываться в это» или «Всё кончено»? А на самом деле, он всё время считывает одно и то же — обещание, клятву, признание. «Мы вместе». Как всегда. Он уверяет сам себя, хоть и находит тысячу поводов для сомнений и терзаний. Быстрый и ловкий, он полон дикой энергии, но никакой способности к глубоким чувствам — его накрывает сразу и слишком часто.
Ямамото тоже не отличается импульсивностью. Злость у него теряется где–то по дороге к словам ярости, после неё остаётся только лёгкий след осознанного факта, и только после этого волна накатывает уже на Гокудеру. Кратчайший путь между двумя точками — это прямая, поэтому он тянется напрямик и касается — шеи? Руки? Гокудера достал до перепачканного помадой воротничка. Механический момент равновесия системы наступает, когда Гокудера легко подаётся вперёд. Ямамото уступает и падает на спину — Гокудера сверху, плотно прижимает его к земле. Склонившись, Гокудера чётко ощущает, как их дыхание делится на двоих, и глаза у него шальные.
— Ты был прав. — Он говорит, а затем дерзко кусает губы Ямамото. Просто попробовал. Язык помнит вкус и требует добавки. — Я тебя не прощу.
Мужчина должен отвечать за свои слова и поступки. По крайней мере, он должен приложить к этому максимум усилий.
Идеальных систем не существует. Вы можете приписывать ценность каким–нибудь вещам, но в конечном итоге их ценность является относительной.читать дальше
Книга посвящена роли прославленного японского художника Каиусика Хакусая (1760 - 1849) в процессе сложения жанра пейзажа в гравюре укиё-э, как отдельного, самостоятельного жанра. Наряду с другими жанрами гравюры, пейзаж выражал самобытность стиля японского искусства периода позднего средневековья и перехода к Новому времени. Свое окончательное воплощение он нашел в творчестве Кацусика Хокусая.
Во введении прослеживается, как постепенно осваивались японцами приемы и методы европейской живописи, сыгравшие большую роль в развитии пейзажа. Дается краткий анализ истоков жанра на примере ранних «перспективных картин» Окумура Масанобу, Нисимура Сигэнага, Маруяма Окё, Утагава Тоёхару, Сиба Кокана, творчество которых, связанное преемственностью подготовило появление пейзажа Хокусая.
В издании представлены все гравюры знаменитых серий Хокусая «36 видов Фудзи» и «100 видов Фудзи». Все 46 листов серии «36 видов Фудзи» снабжены анализами и комментариями. Книга прекрасно иллюстрирована, снабжена глоссарием и адресована широкому кругу читателей, интересующихся японским искусством.
Хокусай и пейзаж в укиё-э Серия гравюр «36 видов Фудзи» Серия гравюр «100 видов Фудзи» Глоссарий
ХОКУСАЙ И ПЕЙЗАЖ В УКИЁ-Э
Знаменитая серия Кацусика Хокусая (1760-1849) «36 видов Фудзи» - «Фугаку Сандзю роккэй» - занимает значительное место в творческом наследии японского художника. Созданная в 30- е годы XIX века она явилась новым этапом в развитии жанра пейзажа и вошла в число самых известных произведений гравюры укиё-э.
К этому времени гравюра уже имела длительную историю. В «Анналах Японии» («Нихон секи»), составленных в 720 г., сообщается, что «в 770 г. императорским повелением изготовили миллион маленьких пагод... для того, чтобы вложить в каждую из них печатные буддийские заклинания (дарани) и пожаловать их храмам... Эти дарани и являются самыми древними из известных науке памятников ксилографического искусства».
Хякуманто Дарани, одна из миллиона пагод
На каждом этапе развития искусства гравюра имела свой неповторимый облик, но только в период Эдо (1613-1868) произошло её выделение в самостоятельный вид искусства. Именно ей довелось играть определяющую роль в культуре эпохи. В ней отразились события, происходившие в «весёлых кварталах», распространялись идеи и настроения, формировалась культурная традиция. Безусловно, входе истории менялся обший характер гравюры укиё-э, появлялись новые жанры, большее значение приобретали те, что ранее находились в забвении, формировался новый круг сюжетов, обозначались излюбленные темы. В первую очередь таковыми стали быт и нравы «весёлых кварталов» и театр Кабуки. Не случайно большая часть гравюры укиё-э относится к жанрам бидзинга - изображение красивых женшин, и якуся-э - изображение актеров. Информативность, направленность на многолюдную аудиторию оставались неизменными качествами на каждом этапе развития этого искусства. Столь же широкому кругу людей было адресовано и все искусство «быстротекущего мира» - «укиё-э».
Бидзинга. Окумура Масанобу
Этимология слова «укиё» восходит к буддийскому термину, обозначающему бренность быстротекушего мира. Понятие «укиё» вообше тесно связано с буддийским мировоззрением. В средневековой литературе и эстетике это понятие означало суетный, бренный, горестный мир. В XV веке оно получило светскую интерпретацию, его стали понимать как «повседневную действительность». В XVII же веке под «укиё» стали подразумевать мир развлечений и удовольствий, которые могли получить горожане в «весёлых кварталах». Не случайно основным видом изобразительного искусства периода Эдо явилась цветная гравюра на дереве - искусство массовое, репродуцируемое и наиболее известное.
Якуся-э. Тории Киёнобу
История развития гравюры динамична, ярка, в ней отчетливо проявились все этапы становления мировоззрения новой эпохи и свойственные им особенности восприятия действительности. В то время как другие жанры переживают последний расцвет, появляется новый для укиё-э жанр пейзажа фукэй-га. Его место в гравюре укиё-э весьма заметно. Сложный и многосторонний процесс формирования пространства в гравюре укиё-э осуществлялся, прежде всего, как результат взаимодействия культур Запада и Востока.
Фукэй-га. Нисимура Сигэнага
Гравюры основателя жанра пейзажа, ведущего мастера укиё-э Кацусика Хокусая отличает пристальное внимание к действительному облику изображаемой природы. В его листах присутствуют переклички с традиционным дальневосточным пейзажем, который принято понимать как отображение философской картины мироздания, но также они представляют собой не что иное, как удачное сочетание восточных и западных идей и техник.
Рисунок сита-э. Тоёхару Сиканобу
В отличие от европейской авторской гравюры - гравюра укиё-э была результатом коллективного творчества. Каждый из ее участков имел свои тонкости и требовал большой специализации. Художник рисовал черно-белую основу (сита-э) и обозначал расцветку отдельных деталей, резчик переносил картину на доску, а печатник подбирал цвета и переносил изображение на бумагу. Чтобы гравюра стала произведением искусства, было необходимо настоящее творческое содружество этих мастеров. Художник должен был учитывать специфику работы резчика, так как качество линии, в конечном счете, зависело от резчика. Добиваясь виртуозности в работе, резчики вырабатывали свой почерк, который в значительной мере определял стиль гравюры. При большом потоке продукции резчики кооперировались: самые опытные резали лица и прически, их помощники резали менее ответственные линии одежды и тела, а самую простую работу выполняли подмастерья. Общее цветовое решение гравюры во многом зависело от печатника, поскольку обычно художник следил только за самыми первыми оттисками. Важная роль принадлежала также издателю, изучавшему спрос и определявшему тираж. Зачастую именно он задавал тему гравюры и влиял на характер издания, выступая своего рода меценатом талантливых авторов. Авторы гравюры получали заказы от издателей, которые и подбирали резчиков и печатников. Право на издание гравюры принадлежало издателю; из коммерческих соображений иногда пе-репечатывались отдельные листы и даже целые серии, нередко с некоторыми изменениями: могло быть опушено название серии, лист мог быть издан в другом формате. Коллективный метод работы художника, резчика и печатника, узкая специализация мастеров, цеховая организация процесса обусловили своеобразие японской ксилографии.
В техническом отношении японская гравюра является высокой печатью. Процесс создания гравюры выглядел следующим образом. Художник делал контурный рисунок тушью на тонкой, прозрачной бумаге. Гравер наклеивал слегка увлажненный рисунок лицевой стороной на доску продольного распила. Аля этого обычно использовалась древесина вишни, иногда груши или японского самшита. Деревья рубили осенью и оставляли лежать всю зиму, весной вывозили и выдерживали два года. Поверхность досок обрабатывалась очень тщательно. Она должна была быть такой гладкой, чтобы две доски при соприкосновении слипались без клея.
Затем гравер резал по рисунку доску для контурного отпечатка - «ключевую доску», с меткой «кэнто» (по которой и пригонялись все остальные клише). Оригинал при этом уничтожался, поэтому до наших дней дошло так мало авторских рисунков, представляющих собой, по-видимому, предварительные эскизы. Линии должны были быть очень тонкими, не более трети толщины линии рисунка, так как при печати они неизбежно расширялись. Нередко резчики специализировались в какой-нибудь определенной области, например, в изображении людей или животных. Когда была готова «ключевая доска», печатник делал пробные оттиски и посылал их художнику, который приблизительно намечал раскраску или просто надписывал иероглифами названия цветов рядом с каждой деталью изображения. Для каждого цвета вырезалась отдельная доска; выпуклая метка в ее верхнем левом углу обеспечивала возможность точного совмещения цвета с контуром. Очень важным был выбор дерева; доски должны были обладать разными качествами в зависимости от их назначения: самое твердое дерево использовалось для «ключевой доски»; для печати фона брали самые мягкие породы дерева. Когда все доски были готовы, работа переходила в руки печатника. Он составлял краски, используя пигменты растительного и минерального происхождения. Растительные краски готовились на рисовом клее, минеральные - на животном жире. Работа печатника не была механической - следуя обшим указаниям художника, он сам подбирал тона, регулировал интенсивность цвета, так что от его художественного видения, в конечном счете, зависела точность воплощения авторского замысла. Чуть влажный лист бумаги, наложенный на доску, мастер приглаживал специальным приспособлением в виде круглой подушечки, обтянутой плотной оболочкой ростка бамбука (барэном). Японцы практически не знали печатного станка до XIX века.
«Ключевая доска» с меткой «кэнто» в левом нижнем углу
Бумага для гравюры должна была быть мягкой, гигроскопичной, с гладкой поверхностью и с длинными крепкими волокнами. Ее нарезали по установленному стандарту; в Японии приняты следующие форматы гравюр (приблизительные): обан - 38x25 см; обан-ёкон - 25x38 см; сикисибан - 20x18 см; тюбан - 30x20 см.
Барэн
На каждом листе имеются иероглифические надписи - пояснения сюжетов, стихи, имена персонажей и подписи создателей гравюры. Подписи обычно состоят из имени и традиционно добавляемого иероглифа, говорящего о том, какую работу выполнял подписавшийся.
Кроме надписей, почти на каждой гравюре имеется несколько печатей. Они дают ценную информацию о том, когда тот или иной лист появился и кто принимал участие в его создании. Как правило, на гравюрах встречаются следующие печати: печать художника, ставившаяся непосредственно под его подписью или рядом с ней; печать издателя встречаются листы, различающиеся лишь издательскими печатями. Это явление может быть объяснено существовавшей практикой перепродажи досок одним издательством другому. В таком случае новые владельцы доски иногда срезали печать старого издательства и добавляли свою печать с датой издания гравюры и печать цензора.
«Аратамэ». Печать цензора
Дата: 4 месяц 1855
Издатель Маруя Дзимпати
Дансити Куробэй
Художник Утагава Тоёкуни III
Контроль над гравюрой являлся одним из проявлений всеобъемлющей регламентации, проводившейся правительством Токугава. Начиная с 1790 года, в целях борьбы с роскошью и падением нравственности правительство периодически вводило ограничения, касавшиеся тематики и техники гравюры. Кроме именных печатей цензоров, существовали пометки «аратамэ» («проверено») или «кивамэ» («превосходно»), ставившиеся после этих печатей. Расшифровка печатей не только помогает установить подлинность гравюры, но и дает возможность зрителю ошутить живую атмосферу создания листа.
Гравюры укиё-э издавались в самых разнообразных формах: и в виде книжных иллюстраций, художественных альбомов и отдельных листов, которые часто объединялись в диптихи, триптихи и серии, а также в виде свитков жанровых зарисовок из театральной жизни (кабуки дзоси эмаки). Их помешали в токонома или вешали как украшение на опорные столбы, появился даже особый формат узких и длинных гравюр, который назывался хасира-э (вешать на столб, приблизительно 65x12 см).
Известно, что одна из загадок традиционной культуры Японии кроется в удивительной легкости, с которой приживаются в ней самые разнообразные новации. Способность ассимилировать иные культурные образы при сохранении собственного традиционного основания расценивается как одна из уникальных особенностей японской культуры, что и обеспечивает ей возможность поступательного развития. Одним из примеров подобной преемственности можно считать контакты с европейской культурой в течение первого, почти столетнего периода обшения с посланцами западного мира.
Хасира-э. Судзуки Харунобу 68,4 х 11.5 см
Нисимура Сигэнага 70,8 x 16.1 см
С момента прибытия в 1543 году португальских, а затем испанских кораблей, появилась возможность познакомиться с европейской художественной традицией. Однако после закрытия Японии в 1636 году процесс заимствования культуры «южных варваров», или «намбандзин», как называли японцы португальцев и испанцев, приостановился. Отношение к христианскому миру и искусству было пересмотрено. Главный акцент делался на ценность императорской власти.
Началась эра изоляции, которая длилась около ста лет, хотя ее нельзя назвать абсолютной: торговля с Китаем и западным миром осуществлялась в одном из портов западной Японии – Нагасаки. Здесь чрезвычайно важно иметь ввиду, что западное влияние не было непосредственным, но было опосредованным, через Китай, потому что уже в 1614 году запрещалось все, что каким-либо образом было связано с Западом.
Только в 1720 году наступает некоторое послабление, и появляется указ сёгуна о разрешении ввозить и переводить на японский язык голландские и китайские книги, в которых, возможно, были образцы западных техник, уже усвоенных и перенятых китайцами.
Таким образом, специфика пейзажа как самостоятельного жанра в японской гравюре на дереве, его зарождение и становление тесно связаны с проникновением в Японию западноевропейских методов линейной перспективы, светотеневой моделировки и их последующим переосмыслением.
Кацусика Хокусай был первым из художников японской гравюры, сделавшим пейзаж самостоятельным жанром, и возвышение роли пейзажа ассоциируется, прежде всего, с его именем. Но появление этого жанра было подготовлено рядом предшественников. Хокусай не самостоятельно разрабатывал новый тип пейзажа, чтобы понять и оценить его роль, достижения и новаторство, необходимо вкратце остановиться на истории развития пейзажа укиё-э.
Принято считать, что первые видовые гравюры появляются у Окумура Масанобу (1686-1764). Но ранее Хиси-кава Моронобу (1638-1714) в 1690 году создал иллюстрации для путеводителя «Изображения дороги Токайдо». Это первые известные изображения дороги Токайдо в японской ксилографии, и упоминание о них важно, так как истоки появления пейзажной гравюры надо искать в необычайной тяге к путешествиям, возникшей в конце XVII века, в результате которой и появляются всевозможные «путеводители по стране» - «Мэйсёки». В жанре мэйсёки и отображается, собственно, новый принцип осмысления реальности, обнаруживается стремление к правдивости и достоверной точности изображения природы.
Сам Хокусай дважды, сначала в 1804, затем в 1810-1814 годах выпустил альбомы, посвященные пятидесяти трем станциям дороги Токайдо. Во многих листах этих серий трудно точно определить жанр гравюры, так как они созданы на стыке жанровых сиен и пейзажа. Автора больше интересует быт и нравы жителей селений, постоялых дворов, гостиниц, нежели изображение природы. Вероятнее всего, Хокусай во время работы над альбомами еще не путешествовал по дороге сам, а пользовался многочисленными иллюстрированными путеводителями, возможно и созданными Масанобу.
Затем Нисимура Сигэнага (1697-1756) изобразил серию пейзажных вертикальных гравюр, известных под названием «Восемь видов озера Бива». Каждый лист этой серии был отпечатан на отдельных больших листах, раскрашен от руки (тан-э) и датируется началом 1720-х годов. В этих ранних пейзажных примерах еше очень сильно влияние классической живописи школы Кано.
С именем Окумура Масанобу связывается появление укиэ. Он имел большое влияние на художников укиё-э в 1730-е и 1740-е годы. Масанобу, как, впрочем, и Тории Киётада, стали создавать первые укиэ.
Окумура Масанобу. Укиэ. Пьеса «Канадэхон Тюсингура». Театр Кабуки. 1740
Появление «перспективных картин» мэганэ-э и укиэ, которые явились попыткой осмысления приемов и методов западноевропейского искусства, и повлияло на зарождение жанра пейзажа в 40-х годах XVIII века.
Мэганэ-э, или «картинами сквозь очки», назывались картины, которые рассматривались через линзы с помошью своеобразного оптического прибора нодзоки-мэганэ. «Мэганэ» в переводе с японского означает «очки»,«э» - «картина». Итак, оптические картины меганэ-э рассматривали при помоши механизма, сконструированного по приниипу зеркального отражения. Но были оптические аппараты и другого типа, без эффекта зеркального отражения, большего размера и снабженные линзами. Их называли нодзоки-каракури. Такие устройства создавали эффект трехмерности изображенного пространства.
Нодзоки-мэганэ
Родиной подобного изобретения была Европа: как известно, увеличительные линзы впервые появились именно там. Далее появилось большое количество японских версий оптического аппарата, которые, скорее всего, были смоделированы на основе китайских образцов подобного типа,так как в Китае подобные устройства были очень популярны. Вероятно, это была имитация китайских образцов, и не столько из-за культурного родства между Китаем и Японией, сколько ввиду политики правительства Токугава, которое к тому времени уже наложило строгие ограничения на ввоз книг, картин и всего того, что хотя бы отдаленно напоминало о западной цивилизации.
Нодзоки-мэганэ
Китагава Утамаро. Дети, заглядывающие в нодзоки-мэганэ
Нодзоки-бако. Миниатюрный аппарат
Нодзоки-каракури
Китагава Утамаро. Женщина, заглядывающая в нодзоки-бако
Китагава Утамаро. Река Тамагава
Укиэ - это общее название картин, выполненных в технике линейной перспективы и светотеневой моделировки. Многие знаменитые живописцы и графики в процессе освоения западноевропейских приемов и техник создавали мэганэ-э и укиэ.
К их числу принадлежат Маруяма Окё (1733-1795), Сиба Кокан (1747-1818) – представитель особого направления в искусстве Японии - рангаку (голландо-ведение), сформировавшегося после 1720 года, когда запреты на все европейское были ослаблены.
Не обошел их своим вниманием и Хокусай, в сборнике рисунков «Манга» есть листы, свидетельствующие о том, что он изучал правила западноевропейской перспективы, а также составил целый курс инструкций по европейской живописи и гравированию.
В укиэ Утагава Тоёхару (1735-1814) изображаемая местность впервые передается не только топографически точно, в них присутствует определенное состояние, настроение природы.Японские художники, познакомившись с принципами композиции и способами рисования с натуры, характерными для европейских художников, в то же время не отказались от своих традиций изображения, а следовали внутренней логике развития на стыке Средневековья и Нового времени.
Сиба Кокан. Пейзаж в западном стиле
Утагава Тоёхару. Оранда укиэ. Канал в Голландии
Но только в творчестве Хокусая пейзажный жанр принимает свое окончательное и наиболее яркое воплощение. Любовь Хокусая к путешествиям по разным провинциям Японии, его впечатления от наблюдения природы,натурные зарисовки придавали пейзажам достоверность и узнаваемость конкретной местности, которую он нередко уточнял в названиях листов.
Кацусика Хокусай – едва ли не самый известный художник гравюры за пределами Японии, основатель жанра пейзажа в укиё-э - родился в районе Хондзё Варигэсуй, в предместье Эдо. Доподлинно неизвестно, кто были его родители, возможно, это была крестьянская семья Кавамура. Детское имя Хокусая - Токитаро. В возрасте четырех лет он был отдан на воспитание зеркальных дел мастеру Накадзима Исэ. Этот факт свидетельствует, что художник происходил из бедной семьи и что он не был старшим ребенком, так как старших сыновей на воспитание в чужие дома обычно не отдавали. С детства у Хокусая проявились способности к рисованию, о чем свидетельствовали современники художника Ютака Кайко и писатель Сёкусандзин. В предисловиях к книгам Хокусая «Пособие по использованию красок» («Эхон сикисай дзу») и «Рисование в трех формах» («Сантай гафу») они сообщают, что Хокусай с раннего детства имел страсть к рисованию. Сам Хокусай в предисловии к «100 видам Фудзи» («Фудзи хяккэй») писал, что он с шести лет стал изображать различные формы предметов.
Кацусика Хокусай. Манга
В 1770 году, когда Хокусаю было десять лет, он уходит из семьи Накадзима и поступает в книжную лавку, где становится разносчиком книг. Теперь его имя Тэиудзо. Здесь, вероятно, он получил начальное образование, научился читать и писать, и не только по-японски, но и по-китайски, так как на китайском (камбун) создавалась вся публицистика того времени по многим отраслям. Через три года Хокусай уже в мастерской гравера, где начинает овладевать искусством резьбы гравюрных досок. Он изучает все про-иессы работы резчика-мастера, начиная с подготовки доски, тогда уже понимая, что от мастерства и умения резчика в значительной степени зависит красота выполненной гравюры. Бережное отношение к линии как к основному изобразительному средству гравюры было результатом нескольких лет работы Хокусая в мастерской резчика.
Кацусика Хокусай. Женщина, смотрящаяся в зеркало. 1805. Живопись
Кацусика Хокусай. Актер Саката Хангоро III. 1791. Якуся-э
В 1775 году Хокусай поступил в ученики к одному из видных мастеров гравюры того времени Кацукава Сюнсё (1726-1792). Сюнсё был впечатлен его талантом и исключительным трудолюбием. Уже через год после поступления Хокусая в школу Сюнсё поручал ему ответственные заказы, разрешал самостоятельно создавать отдельные части в гравюре и даже позволил подписываться «Сюнро». Иероглиф «сюн» - от Сюнсё, а «ро» - часть от имени Кёкуро, которым когда-то подписывал свои работы Сюнсё. Это было первое имя художника в длинном ряду псевдонимов. Первые самостоятельные гравюры Хокусая относятся к жанру яку-ся-э (изображение актеров), так как мастера и ученики школы Сюнсё специализировались в жанре театральной гравюры. Появляются они в 1 784-1785 годы под именем Сюнро. В это время он также создает узкие по формату продольные гравюры, так называемые хосо-э. Чаше всего на них изображался знаменитый в то время актер театра Кабуки Итикава Аандзюро Пятый. К этому времени Хокусай уже становится известным мастером якуся-э, его гравюры пользуются большим спросом, его имя стоит в одном ряду с именем Сюнсё.
Кацусика Хокусай. Фейерверк на мосту Рёгоку. 1780-1790
Кацусика Хокусай. Пейзаж. 1799-1801
Наряду с якуся-э большое распространение получают сумо-э, изображение бориов сумо. Не обходит этот жанр и Хокусай, он создает ряд листов, в которых стремится показать борющихся в различных позах и положениях, передать динамику движения, выявить анатомические особенности человеческого тела в момент напряженной борьбы. Позднее в сборнике «Манга» его интерес к обнаженной натуре и попытки передать свое видение позволят художнику отойти от канона и несколько условной манеры своих предшественников и выработать свои, более реалистические приемы изображения человеческого тела.
В 1792 году Сюнсё умирает и через некоторое время Хокусай покидает его мастерскую. Его работа в театральной гравюре по существу заканчивается периодом Сюнро.
В период Сюнро Хокусай много занимался иллюстрированием книг, особенно популярных изданий кибёси («книжек в желтых обложках»). Это были рассказы из жизни горожан, бытовые зарисовки, легенды из истории Японии и Китая, фантастические повести. Иллюстрирование книг и в дальнейшем будет занимать одно из важнейших мест в его творческой деятельности. Период Сюнро продолжался шестнадцать лет, за это время Хокусай добился значительного успеха и признания, насколько это было возможно в условиях ученичества.
Порвав со школой Каиука-ва, Хокусай искал новые возможности продолжить свое обучение. Известно, что в конце XVIII века в Эдо большое влияние приобрела китайская живопись Минской школы (XIV-XVI века), под воздействием которой нахо дились первые художники направления Будзинга («живопись интеллектуалов»). Школа Кано, хотя и переживала некоторый упадок, также была популярной. Она имела давние традиции, разработанные теоретические основы живописи и каллиграфии. Многие художники укиё-э занимались у мастеров школы Кано, совершенствуя свое мастерство в виртуозном владении линией, изучая классические теоретические трактаты по живописи. Хокусай также обращается к школе Кано. Однако пребывание в ней было недолгим, вероятно из-за того, что к этому времени она уже утратила творческое, живое начало и была проникнута духом традиционализма и консерватизма.
Кацусика Хокусай. Гора Фудзи. 1798. Суримоно
Затем художник обращается к живописи ямато-э, которая всегда противопоставлялась своими принципами живописи Кано и считалась подлинно национальным направлением в искусстве. В стиле ямато-э создавались повествовательные свитки, иллюстрированные литературные произведения или жизнеописания буддийских святых и проповедников, росписи в храмах, пейзажи.
Из многих школ направления ямато Хокусай выбирает школу Сотацу и начинает изучать творчество двух наиболее ярких ее представителей - художников Сотацу (работал в 1630-1650-е годы) и Огата Корина (1685-1 716). С этого времени он начинает подписываться на гравюрах именем Сори, новое имя он взял в честь художника Таварая Сори, последователя школы Огата Корина.
Обращение к творчеству Огата Корина, вероятно, было не случайным. Условность изображения какого-либо природного мотива на золотом фоне, столь характерная для творчества Корина, сочеталась с интересом к деталям, которые отличались натурной достоверностью. Подобная достоверность была невозможна без натурных зарисовок, которые и имеются в наследии мастера. В его произведениях появляется возможность взгляда со стороны, наблюдения природы, Хокусай не мог не обратить на это внимание. Но идея согласия с природой, как и прежде, проявляется у Корина в ритуалах любования иветушей вишней или осенней луной или красными листьями кленов. Такими же принципами руководствовались художники XVIII века школы Буд-зинга («живопись интеллектуалов»). Но и у них уже наблюдается стремление к воспроизведению натуры.
Итак, во времена Хокусая пейзажные картины создавались в основном художниками двух школ: Кано и Будзинга. К этому времени школа Кано уже утрачивает свои главенствующие позиции. Работы ее ведущих мастеров не выходят за пределы классических схем монохромного пейзажа и превращаются в традиционно-условные декоративные картины. Мастера же школы Будзинга, несмотря на их нововведения, все же работали по принципам классического пейзажа Китая эпохи Сун, к тому же их работы были достоянием лишь узкого круга эстетов и любителей старины. И лишь в новом демократическом искусстве, а именно в гравюре укиё-э, происходит дальнейшее и подлинно художественное развитие новых путей передачи пространства в пейзаже.
Начиная с 1797 года, Хокусай изучает европейскую живопись, он пишет маслом и создает офорты, обучаясь у Сиба Кокана (1738-1818). Известно, что Хокусай не просто увлекался «перспективными картинами» (некоторые укиэ Хокусая сохранились до наших дней), но и составил целый курс инструкций по европейской живописи и гравированию под руководством Сиба Кокана. В своей деятельности в области перспективных картин Хокусай идет дальше Тоёха-ру и его последователей. В 1790-е годы он создает ксилографии, обладающие новыми качествами. В этих работах, помимо топографически точного изображения местности, передается и жизнь природы и человека. Таким образом, его гравюры не ограничены фиксацией природного сюжета, но отражают философскую точку зрения художника на внутренние взаимоотношения человека и природы, на место человека в природе. В период Сори он много и плодотворно работает в жанре суримоно. Суримоно - это один из видов цветной гравюры. Буквально это слово значит «нечто напечатанное». Суримоно предназначались для поздравлений с праздниками, чаше всего с Новым Годом. Рождение ребенка, свадьба, смена имени тоже могли быть поводом для создания суримоно. Назначение суримоно и определило некоторые особенности этих гравюр; они были очень нарядны; изображения на них часто представляли собой традиционные благопожелательные символы (баклажан, хурма). Иногда с помощью суримоно адресату напоминали о каком-либо совместно пережитом событии - этим объясняется бесконечное разнообразие сюжетов. Небольшие по размеру (около 20x18 см), гравюры печатались на бумаге высшего качества, для украшения часто применяли тиснение, металлизированные краски: золотую, серебряную, бронзовую; присыпку перламутровым порошком (мика), раскат (переход из одного тона в другой) и многие другие приемы. Обычай посылать такие поздравления вошел в моду в 1765 году, то есть в год возникновения цветной гравюры. Наиболее ранние суримоно принадлежат Судзуки Харунобу. Суримоно были меньшего размера, чем стандартные гравюры, почти квадратного формата и печатались на самой дорогой и высококачественной бумаге. Такие гравюры обычно издавались малыми тиражами для узкого круга ценителей и уже в те времена были предметами коллекционирования.
Кацусика Хокусай. Гора Фудзи под мостом. 1800-1805. Серия пейзажей в западном стиле. Мэганэ-э
Кацусика Хокусай. Таканава. Серия «8 видов Эдо». 1802
В этот период своего творчества Хокусай много экспериментирует в поисках изображения различных пейзажных видов и точек зрения на них. С другой стороны, он демонстрирует свое знание линейной перспективы и, по всей видимости, ишет пути ее наиболее эффектного применения. Много ранее, еше тогда, когда Хокусай подписывал свои работы как Сюнро или Каиу Сюнро, он уже исполнял гравюры в западном сти ле с применением линейной перспективы и также создавал их в виде суримоно. Известно, что знаменитый издатель Нисимурая Ёхати обратился к молодому тогда Хокусаю, как к продолжателю известного мастера перспективы Утагава Тоёха-ру. Предложение работать в издательстве Нисимурая было делом значительным и престижным для Хокусая, тем более что до этого времени он рисовал только иллюстрации для романов и недорогих альбомов. Издатель предполагал, что Хокусай продолжит традиции Тоёхару, который к этому времени уже овладел в совершенстве линейной перспективой, что собственно и произошло. В течение всей жизни Хокусаем было выполнено огромное количес тво суримоно, и до настоящего времени он считается непревзойденным мастером этого вида гравюры.
В 1799 году Хокусай передает имя Сори своему ученику и начинает подписываться именем Хокусай. Наступает период зрелого самостоятельного творчества. Однако это не значит, что отныне он всегда будет ставить только эту подпись под своими работами. Уже в 1801 году наряду с основным именем он подписывался и как Синсай, Тайто, Райто и др. В том же 1801 году он впервые поставил подпись «Гакёродзин», что означает «старей-одержимый рисунком». С 1825 и почти до кониа жизни он подписывался только им. Среди всех имен имя Хокусай считается основным - им он пользовался большую часть своей жизни. Период, когда художник подписывался этим именем, считается периодом зрелости и связывается с созданием лучших его работ.
Хокусай много и напряженно работает над пейзажем. Он высказывает новые эстетические принципы, открывает красоту обыденного. В его творчестве сказываются черты простонародного юмора, порой сарказма. Он первым среди графиков смотрит на окружающий мир как бы со стороны. И, естественно, перед ним встают новые, незнакомые предшественникам сюжеты и темы. Жизнь природы, ее смысл и красота его пейзажей становятся понятными благодаря присутствию в них людей, занятых своими обычными повседневными делами. Он стремится к многостороннему охвату жизненных явлений, к постижению их внутренней взаимосвязи, к воссозданию наиболее широкой картины мира. В путешествиях по стране Хокусай делает множество натурных зарисовок. Широта видения Хокусая, его философское осмысление человеческой деятельности и, наконец, появившаяся в его произведениях тема человека выходят за рамки традиционных художественных задач укиё-э.
Хокусай рассматривает повседневную жизнь человека в обшей картине мироздания. Естественный уклад жизни, разнообразные события, воспринимаемые художником, развертываются им в многоплановых композициях, представляющих сложное единство жанровых и пейзажных мотивов. Работы Хокусая проникнуты пафосом величия и красоты мира, а также осознанием того, что вносит человек в этот мир. Есть в его работах и драматическое соотношение напряженной, а иногда суетливой деятельности людей и величия природы.
Его листы принципиально отличаются от произведений мастеров пейзажа прошлого, где человек почти отсутствовал. Хокусай пытается по-новому показать извечно существующую связь между человеком и природой.Ранние топографические листы являются началом нового понятия пейзажа в творчестве Хокусая. Это «Иллюстрированная книга обоих берегов реки Сумидага-ва» («Эхон Сумидагава рёган итиран») 1803 года, а также «Иллюстрированная книга Кёка Гора на горе» («Эхон Кёку яма мата яма») в трех томах, 1804 года. В них он пытается создать нечто совершенно новое. Альбом, переплетенный в трех томах, в традиционной манере показывает одну длинную панораму обоих берегов реки Сумидагава, начиная от Таканава и включая Ёсивара.
В 1814 году Хокусай выпускает свою первую книгу, задуманную им как пособие для художников - «Манга». Однако, в «Манга» художник вышел за рамки скромной и весьма ограниченной задачи - создать пособие по рисованию; в «Манга» нашли отражение важнейшие идейные и художественные взгляды автора. Именно здесь с наибольшей силой выявились реалистические тенденции искусства Хокусая. В каждой из гравюр он стремился к раскрытию основных и определяющих черт, явлений, к проникновению в их сущность, к глубоким обобщениям. Он освободил искусство от отвлеченных классических догм, от засилья китайских сюжетов и образов; ввел в искусство наряду с фольклорными японскими образами и современную ему жизнь. Он развил многие жанры в гравюре, в частности создал жанр конкретного пейзажа родной страны. В «Манга» сказывается не только широкий круг наблюдений художника, но и его блестяший талант рисовальщика. Пространство в его гравюрах, его построение, организаиия, раскрываются в глубокой связи как с традицией, так и с новыми достижениями художественного творчества. Сборники «Манга» создавались на протяжении многих лет и явились отражением различных этапов творчества художника. 7-10-й тома «Манга» увидели свет в 1816-1819 годах. В них также отразились новые интересы и эксперименты в области изображения пространства.
В 1820-е годы Хокусай создал свои наиболее знаменитые пейзажные серии, в первую очередь «36 видов горы Фудзи» (1828). В действительности в серии содержится 46, а не 36 гравюр, как указано в названии. Десять листов были включены художником после ее выхода в свет. Считается, что в их число входят гравюры, где изображается «Ура-Фудзи», то есть Фудзи видимая с тыльной стороны. Отличительными признаками этих гравюр является усиление черного тона, вместо синего индиго. Подпись художника исполнена на них черной тушью.
Листы этой серии являются настоящим шедевром Хокусая. В ней наиболее полно раскрылось своеобразие его творчества. Хокусай мастерски использует достижения европейской перспективы и познанные им законы оптического видения в сочетании с принципами дальневосточного пейзажа. Сочетание совершенно противоположных художественных систем, их творческое переосмысление вылились в самостоятельный стиль. Серия задумана как программное, эпическое произведение, в котором все листы объединены единой темой. Большее количество листов этой серии представляют собой различные жанровые сиены, разворачивающиеся на фоне пейзажа с горой Фудзи на заднем плане. Листы серии представляют собой многообразную картину природы Японии. Мотив Фудзи, присутствующий в каждом листе, выступает как символ вечности и красоты природы, и на фоне этого величия природы Хокусай изображает вечно суетящихся, в несколько преувеличенно характерных позах людей различных профессий - пильщиков, бочаров, рыбаков. Они даны в выразительных, динамичных позах, на грани гротеска. Однако в их фигурах нет и тени иронии. Скорее это попытка сопоставления вечности мироздания и бренности человеческой жизни. Листы разнообразны по композиционным решениям. Очертания Фудзи в них то ясно выступают, занимая большую часть композиции, то она оказывается вписанной в круг бадьи, над которой трудится бочар, как в листе «Равнина Фудзимига-хара в провинции Овари», то «втиснутой» в треугольник бревенчатой подпоры, на которой держится огромный брус, как в листе «В горах Тотоми». Но постепенно мотив Фудзи вырастает в самостоятельную тему, как в листе «Река Тама в Бусю». В этой серии мастер применяет художественные приемы, связанные с национальной пейзажной традицией: сопоставление форм, композиционный, цветовой повтор, и приемы построения пространства в соответствии с правилами линейной перспективы, как в листе «Остров иукудадзи-ма в Буё».
Кацусика Хокусай. Белая Фудзи. Вариант гравюры «Победный ветер. Ясный день» или «Красная Фудзи» из серии «36 видов Фудзи»
Итак, с точки зрения организации пространства Хо-кусаю удалось органически соединить в своих листах западные идеи и техники с японской традицией. Он органично применил приемы западного искусства, не меняя, а только обогашая собственную художественную традицию. И вскоре эти приемы стали важным компонентом новой концепции пространства в гравюрах Хокусая. Безусловно, пейзаж укиё-э нашел свое окончательное воплощение в творчестве Кацусика Хокусая.
- У тебя усики над верхней губой, знаешь? – плавно очерченная линия рта оказывается под шершавым указательным пальцем. Весна, авитаминоз и Юркины пальцы стали похожи на наждачную бумагу. - Знаю. Не трогай. - А то что? - Буду как неприлично довольная мартовская кошка мяукать и нарываться на секс. - Звучит страшно, почти как проклятие на мою нижнюю голову. - Прекрати, - маленький кулачок врезается в межреберье тихо, почти беззвучно.
Галя смотрит в запотевшее окошко новой квартиры. Многоэтажка железобетонного покроя со стальными рёбрышками чистых парадных и литых парковочных зон, закрытый озеленённый двор с детской площадкой, судоку, а не домино по вечерам, тихий вечер и залатанные куски догорающего дня в окнах напротив.
Телевизор со старой комнаты в коммуналке ещё не привезли, поэтому приходилось довольствоваться малым: живая человеческая драма в доме по соседству оказалась гораздо занятнее, чем новостные каналы с постными лицами ведущих. Под одинаково ровным слоем тонального крема сложно различить хоть какой-нибудь намёк на настоящие эмоции и сопереживанию родственникам погибших в очередном катаклизме, зато вон в том прямоугольнике пластикового окна…А там аппликации будних дней, пёстрые и простые, как лубок.
Каждый сам кузнец своего счастья, скажут трудяги. Каждый сам пиздец своего счастья, скажут нерадивые. Счастье – это сложно, скажут искушённые. Его по рецепту в аптеке не купишь. Ингредиенты для этого забористого зелья приходиться искать самому, в одиночку, но с людским участием. Цвиркающий холодильник, дающий иллюзию июльского вечера, неисправная перечница, «Пронин» по выходным, респиратор, измятые ноты для «Вишнёвой шали» и разношенные тапочки тоже могут стать вашим счастьем. Комната в стадии ремонта, круассан и стакан сливок напополам. Поровну, а не по-братски. Верно ведь, Итачи? Успеть к кинофильму, успеть сварить ужин, пока парень в ярко-красной майке мастерит себе бутерброд на кухне. Уходит, выключает свет. Возвращается, потому что самое главное забыл. Наискосок девушка в круглых очках скучает за компьютерным столом. Тощий хвостик затянут в стальные оковы простенького краба. Она читает, прозрачные голубые шторки выбеляют и без того бледное лицо. Пятый этаж. Зальная комната без занавесок, рабочий стол с распахнутыми недрами канцелярских шкафчиков развёрнут к окну. По краю неостеклённого балкона, распахнутого настежь в такую стужу, гуляет бесхвостый кот. Он балансирует, осторожно свешивается, брезгливо макает черные лапки в серый городской снег. Этажом ниже старушка укладывает на кухонный подоконник коробки с сахаром-рафинадом, сухарями и манной крупой, которая так некстати просыпалась из худого мешка, просочилась в щели подоконника, забилась под длинные коростелые ногти. Кто-то сверху неудачно шутит, ведь из прорезей густого неба сыплется такая же манная крупа: снежная, мелкая и сухая. У форточки по соседству выныривает пацанёнок, шумно втягивает носом морозный воздух, щёлкает пальцем по деревянному термометру. Последний, не выдержав такого фамильярного отношения к себе, лязгает широким язычком, теряет равновесие и падает вниз. А в это время, этажом ниже, на подоконнике два упитанных голубя сидят и деловито доедают остатки от завтрака: семечки и ломоть сала, привязанный к оконной раме снаружи. У их соседки, тёти Зои, женщины очень миловидной для своих лет, в гостиной до сих пор не выключены гирлянды: мигают себе разноцветные огоньки, пляшут, заигрывают с гирляндами стручков чилийского и красного перца на кухне соседа Николая, заядлого трудоголика и семьянина. Он как раз недавно починил водосточную трубу, которая так и норовила выпрыгнуть из ненадёжного захвата крепежа: ухваты проржавели, стали багряно-красными и ломкими. Зимой с них свисают короны сосулек и округлые наледи: многообещающая картина для зазевавшихся прохожих...
- Ты мне синяк поставила. Думай, что делаешь в следующий раз! - Думаю! Я думаю! А следующего раза и не будет, - Галчонок с усиками опрокидывает табурет и летит собирать вещи. Заебало.
Инна сидит на кухонном подоконнике. Рядом в старенькой, распахнутой настежь духовке доходят до розовой, румяной корочки волнистые безе: остаток от утреннего пудинга со сгущённым молоком плавно перетёк в вечерний кофе за крошечным угловым столиком у стены. Небрежно раскинувшаяся листами по столешнице книга позабыта и оставлена до лучших времён, будто брошенная женщина на краю остывающей постели. Воспоминания Бенито Муссолини о военных успехах, подводных камнях и течениях бурной итальянской политической жизни не произвели на неё должного впечатления и не дали никакой духовной пищи. Разве только ещё один повод к некоторым размышлениям об издательском деле в современной России. - Ян, вот как были мы Богом забытой страной, так и остались, - она вяло раскачивает на кончике стопы замшевую туфлю, играется, внимательно вглядывается в заломы и потёртости, изучает масляное пятнышко на внутренней стороне носка и презрительно морщит нос. - Ты опять за своё, Разумовская! Нет бы, нормальный бабский роман прочитать, ту же "Матрицу Маноло", например. Нет, понесли тебя черти высокие за горы далёкие к страшному стеллажу с военными мемуарами...
Инка пьяно хихикает и, не рассчитав время и пространство, окунает блондинистую прядь в бокал с вином.
- Оставь эти семечки старым девам и бабулькам в пригородных электричках до Анапы или Адлера. - Радикально. Так и подмывает заставить тебя поспорить, что в ближайшие полтора года ты ни одной книги этого жанра в руки не возьмёшь. - Ой, как будто мне… - она зависла на середине фразы и молчаливо уткнулась осоловелым взглядом в окно. - Кстати, ты где туфли успела так изгваздать? - Рыбу жарила. Хотелось сделать себе приятное на вечер. Так сказать, побаловать полезной едой хоть раз в месяц. Рыба не пригорела и не развалилась на сковородке, зато пятно поставила. Какая я молодец, правда? - Очень похоже на полотно: на тёмно-зелёной замше одно пятнышко рисунка маслом, - она приподнялась и медленно, покачиваясь от усталости, прошла к подоконнику.
Они хорошо смотрелись рядом, хоть и смотрели в разные стороны: Инна и Яна, светлое и тёмное, пьяная в хлам и пьяная от усталости.
- Слушай, я поняла, почему мне так твоё пятнышко на туфле не даёт покоя. - Валяй, а то у меня разговаривать язык заплетается, - девушка трётся подбородком о тёплое плечо, сбирая и выпрямляя волны домашней майки. Она такая же тёмно-синяя как море вдали от берега. - Пароли и коды доступа к памяти разные бывают, сама знаешь, - капризная ужимка слегка сбивает настроение. - Не томи душу, озвучь, что ты там надумала. - Дюрер очень любил рисовать с натуры. Из написанных им пейзажей живостью и гармоничным цветом всегда выделялись стебли подорожника. Из розетки торчат лопухи с нитками прожилок, кожистыми широкими ладонями загребают солнечный свет, растут, рвутся вверх зернистыми антеннами к небу. Вот среди таких дворовых подорожников у меня друг рос, Тёмкой звали. У него мать заграничная была, часто в Болгарию ездила за шмотками. Из последней удачной поездки она ему модную по тем временам футболку привезла: кипенно-белая ткань с аппликацией из четвёрки черепашек-ниндзя Донателло, Леонардо, Микеланджело, Рафаэлло. Тёмка шумный был всегда. Ну, до тех пор, пока не вырос и не скололся в сумрачные девяностые. Так вот, он в тот раз миску с водой с какой-то девчонкой не поделил, так она ему разведённой глиной на майку брызнула. Ты бы видела, как он обиделся! Такое негодование в глазах было, что он ещё два дня не выходил во двор. Наверняка, ему от матери тоже досталось порядком. И вот мы с тобой, две стервы средних лет и высокого достатка сидим на кухне и убиваем время, в то время, как дети-демиурги сидели на корточках, в мисках алюминиевых разводили мутную тёплую воду и размачивали рыжую глину, руки мариновали в грязи напополам с песком и испражнениями уличных собак, кошек и пернатых тварей из соседней огромной голубятни. Кому-то для чуда нужно миро на дерево для скрипки, а кому-то хватает только земли и желания из ничего сделать всё. А начать можно и с глиняного горшка. Ты со мной согласная?
Акционерная фирма "Завод Жигулини". Цех: заводские ж/д пути. Рабочий-землекоп у машины "Pferd", на заднем плане Михаил Карпенко. г.Людвигсгафен-на-Рейне, Германия. 1943 г.
Заключённая Анна Ивановна Лушова-Зайцева
Узницы Карлага. Акмолинский концлагерь ЧСИР. Слева направо: 3я Шабанова. Стоят: 1я Александра Алексеева, 2я Клавдия Кирилловна Подкорытникова
Валя Платонова в 6 лет. Снимок сделан за несколько дней до войны, перед тем как она вместе с мамой попала в лагерь.
Трудящиеся города Куйбышева с большим вниманием следят за ходом процесса антисоветского "право-троцкистского" блока. Все как один выражают своё чувство негодования к этой кучке гнусных предателей Родины, убивших незабвенного С.М.Кирова и ускоривших смерть лучших людей страны т.т. Куйбышева, Менжинского, М.Горького. На снимке: пропагандист механо-сборочного цеха карбюраторного завода Т.М.Краснова во время читки газеты среди рабочих своего цеха. г.Куйбышев, 8 марта 1938 г.
Маршрутка, почти полночь. Две «феечки» сидят напротив, изучают маникюр и сетуют на новоприобретённую царапину на отполированной кромке ноготка. Банальность и простоту разговора только незнающий человек может приравнять к инфузории-туфельке. Между тем, барышни от этих самых туфелек перешли к любопытной статье расходов на следующую неделю: им надо «купить что-то почитать, а то нормального почти ничего не нет». - Ты ведь знаешь, как я читаю. Прямо запоем, иногда всю пару мимо ушей пропускаю! Препод – он лох, совсем не палит. - А я начинаю читать, оставляю, потом заново всё перечитываю. А там в виде интервью, и читать невозможно. Вот с художественными произведениями гораздо проще, понимаешь?
Понимаешь. Как обычно, меньше, чем ты думаешь и больше, чем ты хочешь. Девушки с лёгкостью стрекоз перелетели на другую тему уже через три секунды, позабыв про косноязычное интервью и выдержки из Макса Фрая. В таком далёком и непонятном для этих феечек английском языке есть чудесное словцо: «suitable». Однокоренным к нему идёт слово и глагол по совместительству «suit». Девочки эти зорко следят за модой, и прекрасно понимают (вроде бы), что книги, как и вещи, должны подходить хозяину, гармонично отражать в себе его черты, а не наводить уныние и тоскливое непонимание на окружающих. И это касается не только сочинений Макса Фрая: практически все его произведения представляют собой литературно обработанный решебник к задачнику жизни. Дельные, хорошо продуманные, взвешенные и упакованные мысли. Каждому страждущему по дозе, прямо с книжной полки – в руки. Всё в открытом доступе и легально.
Написано для: Free Mind Новое рабочее место принято обживать и метить территорию своими мелочами: парой фотографий, подстаканником и модной кружкой с ажурными вензелями по бортам: это внешнее. А ещё можно заняться настройкой внутренностей своего рабочего стола, распрячь удалую четвёрку загнанных по самый верх ящиков, набитых бумажным хламом.
Нутро уже первого ящика радует глаз: юбилейный значок самарского метрополитена с инвентарным номером лежит просто так, не прикреплённый к подкладке или картону. Знак метро... А ведь по всему городу нет более замкнутого "в себя" объекта, чем наш метрополитен (если только про ЦСКБ "Прогресс" не вспоминать). Стопка фотографий, чья-то автобиография, написанная на куске старых обоев, конверты с не проявленными негативами. Второй и третий ящик полностью заняты материалом экологического содержания: листовки, агитки, памятки туристов и паспорта охраняемых памятников природы. Здесь что-то не так, говорю я себе, и добираюсь до самого дна третьего ящика. В награду за мою дотошность там оказываются две новенькие, не ношеные повязки с чёткой надписью "Голубой отряд".
Как говорится, едем дальше. В последнем ящике только пухлый выпускной альбом самарского медунивера и прямоугольная, истёртая в лоскуты тряпка. В руки без перчаток такой пылесборник брать неприятно. Но, после формы танкиста периода отечественной войны, случайно обнаруженной в тумбочке под зеркалом около входа, я уже ничему не удивляюсь. Тряпка как тряпка: простёганная, с парными хвостиками и застёжками с обоих концов. Странно. Ой, иголка торчит. И ещё одна. После того, как объект непонятного происхождения был "обезврежен", я его снова поместила в уже вычищенный ящик стола и благополучно про него забыла.
Сентябрь закончился, ему на смену пришёл зябкий октябрь. В кабинете работает кондиционер, он стоически замер на отметке в +28. А я как ненормальная ему наперекор: дрожу, клацаю зубами и лезу на стену от холода. Пью горячий кофе, чтобы согреться. Съедаю плитку шоколада в день, чтобы оттаять. Не помогает. Окна заклеила - всё равно не то. В один из таких мерзких промозглых дней ко мне пришли с просьбой перепечатать рукописный текст по репрессированным в самарской области. Сижу, печатаю, в такт клавишам стучу зубами - получается синхронно, фигуристы из парного позавидовали бы. "Наша выставка, поднимающая завесу над малоизвестными годами российской истории, одна из первых в стране"; "Доносили на всех и каждого"; "Говорят, что сын за отца не отвечает, но сталинская эпоха опровергла эту народную поговорку..." и так далее, прямиком к одному из последних абзацев. Впрочем, лично для меня это был натуральный абзац в прямом смысле слова потому, что пришло понимание: оцепенелое, с оттенком ступора и скрипом мозговых шестерёнок, еще не привыкших к местным нормам и порядкам, когда вещь с экспозиции может запросто годами храниться в одном из кабинетов. Цитата: "После ВОВ, особенно в 1949 г ., репрессии и преследования развернулись с новой силой. Было много людей, которые были репрессированы (арестовывались) дважды - до начала войны и после неё. Как, например, Павел Алексеевич Осипов, в Гражданскую – активный участник советского строительства в Самаре и губернии. 17 лет в Норильсклаге, за полярным кругом – прежде всего, в условиях жуткого холода нужно было суметь выжить, не замёрзнуть. Он смастерил себе специальный стёганный пояс. Вспоминал при этом, что в 1960-е годы, во время так называемой «Хрущёвской оттепели» он вынул его из тайника за шкафом, хотел подробностями поделиться обо всём «как это было», да оттепель уж больно быстро прошла".
Оттепель прошла, а пояс до сих пор обжигает холодом. И тут уже никакие обогреватели не помогут, а только тёплое человеческое прощение от всего сердца.
Название: Руки холодные – сердце горячее Оригинал: sublimeparadigm.livejournal.com/170503.html Автор: seisei Перевод: timros Пейринг: Ичиго / Ишида Рейтинг: R Дисклеймер: герои принадлежат Кубо Тайто Примечание: для к[р]оллего Free Mind Саммари: В тупиках и закоулках жизни, где всё безнадёжно потеряно и упущено; в молчаливом рваном танце снега за окном, когда одиночество бьётся в груди вместо сердца, все его мысли занимал холод, который разъедает не хуже ацетона и постепенно вытравливает тебя из мира живых и мёртвых.
Растаять? Чем дальше на север, тем более унылые и скупые пейзажи разливались за окном. Воздух колкий, острый, никак не давал сделать глубокий вдох и ранил лёгкие при первом прикосновении. Время тянулось без начала и конца, петляло восьмёркой бесконечности. Ишида даже не подозревал о существовании внутренних биологических часов до того, как он попал сюда. Теперь же он ясно видел, как лениво ползут секундные стрелки. Каждый час. Каждый день. И вездесущий холод.
Холод ощущался в сто крат сильнее, чем воздух или время. Руки у Ишиды постоянно мёрзли. Слабое кровообращение вынуждало искать спасительного тепла в каждом прикосновении. Пытка холодом была самой тяжкой и невыносимой, и ощущение беспомощности от скованных рук раздражало его больше всего.
Чтобы они совсем не закоченели, он принялся за вязание в свободное время. В первые же выходные на свет появилась пара варежек: немного колких, но тёплых. Следующие две недели, и ряды пушистых «питомцев» Ишиды пополнили ещё две пары варежек, четыре шапки и шарфа к ним. В Каракуре заканчивались последние тёплые деньки и торопиться с отправкой посылки не стоило, но… где-то в глубине души он надеялся, что там о нём помнят.
Не то, что бы он сожалел о случившемся. Полгода практики после медицинского вуза под руководством лучших неврологов страны! Он ещё не настолько глуп, чтобы отказываться от такого. Все так думали, даже он сам.
Шесть месяцев – немалый срок. Прошло уже четыре. Когда он писал им письма, то настырное одиночество всегда просачивалось сквозь строки и слова. Это не могло не ранить, поэтому он старался писать им как можно реже. Они делали вид, что понимают, насколько он занят и прощали ему задержки ответов. Иногда.
Он думал, что они не будут с ним спорить, думал, что вот оно! Опять, снова. Может, они уже забыли обо мне; он не имел права их винить в этом. Он исчез из их жизни, растворился в морозных ветрах, потоках ледяного ветра, рваном танце снега за окном. Окутанный потоком тусклых снежинок, он исчез из их памяти раз и навсегда. Такие мысли лезли в голову всё чаще и чаще, особенно одинокими вечерами…
За окном шёл снег; он почти всегда падал с небес и укрывал плотным покрывалом мёрзлую землю. За ночь намело почти по-колено, и привычный путь домой по берегу озера изрядно утомил. Позитива добавила наледь, которая скрывалась под снегом и только изредка показывала свою серебристую спинку на поверхность. Не упасть бы!
Про него всегда говорили «везунчик». Вот и сегодня по пути домой ему крупно повезло – там, где ещё вчера виднелась дорожка вдоль кромки озера, сегодня был хороший сугроб. Разумеется, он угодил в воду, но только одной ногой. Теперь в ботинке жизнерадостно хлюпала ледяная вода. От лёгкого ветерка штанина моментально задубела и покрылась тонкой шершавой корочкой льда.
Он отошёл в сторону от берега и… поскользнулся. На этот раз он удачно упал на колено: ногу не сломал, ничего не повредил. И без того хрупкий лёд под коленом разошёлся сеточкой визгливых лучиков, таких кипенно-белых и ярких на тёмно-синем фоне льда. Единственный след, оставшийся после этого падения: острая, неприятная боль при ходьбе. Всё прошло через пару дней.
Снова пошёл снег. Он был только на полпути домой, и это наводило тоску. Дом, подумал он. Да разве это дом? Нет, мой дом там, где…
Он осёкся и прервал свою мысль на ходу. Если я сейчас буду думать о них – о нём – то станет только хуже. Но мысль своевольничала и продолжала развиваться в его направлении… Когда сбивались все жизненные ориентиры, когда все вопросы заходили в тупик, когда холод разъедал не хуже ацетона и постепенно вытравливал его из мира живых, Ишида думал только о нём. От этих мыслей, как чёрт от ладана в святой день, бежало одиночество, позабыв помахать на прощание… Но сейчас острый, обжигающий холод казался в сотни раз реальнее рыжего пацана из Каракуры.
Наконец, он миновал озеро и вышел на открытую улицу. Из-за угла новостройки показался дом, в котором его ждала тёплая квартира и горячий душ. Снег продолжал носиться в воздухе, прилипал к очками и мешал нормально передвигаться. Ему показалось, что он кого-то увидел.
Он вздрогнул и запнулся, остановился, рьяно стал очищать очки от налипшего снега, когда наконец-то разглядел человека у подъезда.
Он его ждал; он не мог не ждать... Ичиго сосредоточенно ходил по кругу, окольцованный жёлтым светом уличных фонарей, распиннывал ледышки под ногами и пытался хоть как-то согреться. Его щёки от холода пылали не хуже снегирей, он весь напоминал какого-то заблудившегося ирландского Деда Мороза. Ичиго привычно хмурился и кутался в любимое фиолетовое пальто, которое ему помог выбрать Ишида. Этот образ как раз удачно дополнили его вязаные подарки.
И вот теперь он вспомнил. Он вспомнил тот идеальный момент, когда время замирает на миг. Вместе с этим воспоминанием вернулась душевная теплота и радостное чувство, что он не одинок на этой замёрзшей планете. У него есть Ичиго. В этом идеальном застывшем отрезке времени боль моментально отступила. Он решительно шагнул навстречу своему радостному видению, которое было явью и исчезать никуда не собиралось.
Ишида изо всех сил старался идти не прихрамывая, потому что его издалека заметил Ичиго. Когда он подошёл к нему поближе, то Ичиго улыбнулся ему своей лучшей мягкой улыбкой, которая так нравилась квинси…
- Что ты здесь делаешь? – Ишида сразу спросил, на ходу забывая как правильно дышать и теряя последние остатки сомнения.
- Привет, именинник! – Ичиго был доволен тем, что сюрприз удался. Когда он предложил Чаду и Орихиме навестить Ишиду, то те прыгали до потолка от восторга. Но, как это обычно и бывает, в последнюю минуту они оба отказались ехать по надуманным причинам. Он и сам чуть не передумал: ещё бы, заявиться совершенно одному в гости к Ишиде… От этой мысли в животе скручивался тугой пульсирующий ком эмоций. Но, когда он представил себе, что Ишида будет праздновать свой день рождения в полном одиночестве, в совершенно чужом городе, без друзей… Он наверняка себе даже торт не купит.
- И не надо на меня смотреть такими счастливыми глазами. Я здесь торчу битых два часа, - он принялся ворчать с довольной улыбкой. Ичиго никак не мог поверить, что он наконец-то увидел Ишиду. Оказывается, он по нему сильно соскучился.
Ишида растерянно шагнул вперёд. В голову никак не приходили нужные слова, поэтому он решил плавно перевести тему на варежки и шарф, которые так хорошо смотрелись на Ичиго.
- Не ожидал, что ты их оденешь, - он сощурился в усмешке и ухватился за кончик шарфа, словно оценивал свою же работу. Они идеально подошли Ичиго.
- А почему я не должен их носить? – Ичиго насупился, сбитый с толку таким вопросом. Ему вспомнилась его первая реакция, когда он только открыл посылку от Ишиды; Орихиме и Чад уже распаковали свои подарки и вот Ичиго с детским восторгом срывает ленточку. И потом ещё минут пять тупо таращится на содержимое посылки, пока друзья тщетно пытаются сдержать смех.
Вынул, примерил их с абсолютно спокойным, почти безразличным выражением лица, придирчиво рассмотрел со всех сторон. Если честно, то Ичиго был несколько обескуражен невероятной сообразительностью Ишиды: как он умудрился так точно подобрать дизайн?! Они моментально понравились ему, стоило их только надеть. И дело было не только в отличном дизайне. Они были сделаны руками Ишиды – стоило только об этом подумать, как в голове сразу же возникла картинка: вот он сидит вечером под торшером с очередными клубками шерсти, спицы звонко щёлкают, мелькают в ловких длинных пальцах. Надеть связанный им шарф и на миг оказаться ближе – желанная иллюзия. С шарфом на шее я похож на его щенка на поводке, вдруг подумалось Ичиго. Ну, самую малость похож.
Ишиде пришлось закусить губу, чтобы улыбка получилась не такой широкой, когда он разглядел на шарфе Ичиго символы квинси. Белая шапка, шарф, варежки: и всё это с синими крестами квинси. Немного не подходит к фиолетовому пальто Ичиго, но терпимо с учётом его ярких, рыжих волос.
- Тебе идёт. Очень, - Ишида сказал раньше, чем подумал. Их взгляды пересеклись – оба моментально покраснели и смущенно отвели глаза в сторону. Ишида, ощутив неловкость ситуации, вынул свою руку из ладоней Ичиго
- А это что ещё такое? – Ичиго наконец-то заметил, что с Ишидой не всё в порядке. - У тебя штаны мокрые? Ты чем тут вообще занимаешься без меня?!
Ичиго с нездоровым интересом рассматривал Ишиду – тот стоял и судорожно подыскивал более-менее адекватное оправдание. В конце-концов, не в силах придумать что-то путное, Ишида с издёвкой рассмеялся.
- Ты же сам сказал, что я неуклюжий придурок, нэ? Вот, подвтерждаю твоё мнение.
Ишида, родной, это точно ты, очень хотелось спросить, развеять морок как можно быстрее. Гордый квинси никогда не позволял дурного слова сказать в свой адрес, а тут... он сам себя ругает за неосмотрительность. Ичиго церемониться не стал: раз руки в варежках, то можно прикоснуться лбом к бледному от мороза лбу квинси, чтобы проверить, вдруг это горячечный бред?! И только когда понял, что с его другом всё в полном порядке, осознал, какую глупость опять сотворил.
Первый раз они так близко. У обоих голова кругом, особенно у Ишиды – ушибленное колено напомнило о себе в самый неподходящий момент. Замёрзшие щёки немного порозовели: они опять смотрят друг другу в глаза. Ичиго видит, как неосторожная снежинка падает, цепляется за чёрные ресницы Ишиды, стоит только вздохнуть – она растает и повиснет незримой капелькой воды, едва ощутимо упадёт на эти красивые скулы.
Время снова остановилось, и Ишида вдруг отчётливо понял, что сердце начало непроизвольно, не по сезону рано оттаивать, тоска одиночества терпела сокрушительное поражение прямо здесь и сейчас, он даже успел забыть про назойливую физическую боль. Ишида решительно преодолел последний дюйм, отделяющий его от Ичиго и нежно поцеловал.
Как говорил Оскар Уайлд, будьте аккуратнее с вашими мечтами – они могут сбыться. Ичиго замер от неожиданности. Он вовсе не жалел, что его давняя и самая сокровенная мечта только что воплотилась в жизнь, да так... внезапно. Ичиго Дале себе пинка за медлительность и покрепче обнял Ишиду в ответ, прижимаясь всем телом, желая согреть и уберечь от мороза и холода. Короткий вдох, и поцелуй стал глубже и откровеннее. Над ними неспешно порхали снежинки, искрясь серебром в свете уличного фонаря. Они танцевали последний раз в колком воздухе, прежде чем растаять, как и границы дружбы между двумя влюблёнными парнями.
***
Ишида два часа отогревался в горячем душе, после чего с не меньшим удовольствием одел любимую домашнюю майку, уселся на кровати и с блаженным видом стал сушить волосы полотенцем. Обеспокоенный Ичиго внимательно наблюдал за ним с порога комнаты. Он притащил Ишиду домой чуть ли не на руках, а тот был и рад. Разул-раздел, помог "инвалиду" добраться до котатсу, а сам отправился на поиски кухни: ужин никто не отменял. Ещё через час он выгнал его греться в душ, решив, что одного котатсу будет недостаточно. Что ж, в чём-то он был прав.
- Ты как? – Ичиго прислонился к косяку, руки скрещены на груди. - Гораздо лучше, спасибо, - Ишида улыбнулся, потряс головой, чтобы стряхнуть остатки влаги с волос. - Точно? Колено болит? – непривычно улыбчивый Ишида заставил его снова смутиться. Ичиго уже успел выпытать у Ишиды эту чудную историю с падением, после чего нестерпимо захотелось засунуть квинси в сугроб с головой – может, хоть тогда ума прибавится? - Норма, - Ишида честно соврал и потянулся всем телом. Край майки задрался вверх, обнажая впалый живот. Боль, пусть и едва ощутимая, стрельнула в колене, но гордый квинси и вида не подал. По крайней мере, ему так хотелось думать.
Ичиго моментально всё заметил. Он оставил совесть и стыд за порогом комнаты и, преодолев расстояние между ними, сам упал на колени перед Ишидой. Без тени сомнения прикоснулся к его ногам, поцеловал ушибленное колено и замер в ожидании...
Ишида нервно выдохнул: терпкий коктейль ощущений вскружил голову. Прикосновение было приятным и нежным, но стоило ему немного надавить на колено – опять стало больно. Ичиго решил, что Ишида его сейчас прибьёт за это, поэтому принялся бережно, будто извиняясь, массировать место ушиба. Пришлось собрать всю силу воли в кулак, чтобы не быть слабовольной, млеющей тушкой под руками Ичиго. Но как только Ичиго посмотрел на него: снизу вверх, умоляюще... Какая к чёрту сила воли?! Что это такое?! Ичиго тянется вновь и вновь целовать ушибленную коленку. Ишида тает. Да, вот так просто и банально - тает.
- Ичиго, - он кладёт руки ему на плечи, борясь с внутренним желанием одновременно притянуть и оттолкнуть парня от себя. Ичиго берёт его ладони в свои, притягивает к себе поближе, обнимает за предплечья. И снова целует. Как и его прикосновения, поцелуй выходит робким, но полным желания. - Урью, - тихий шёпот на ухо, лишь бы слышал только он. Ишида закрывает глаза и со вздохом падает на кровать.
Ичиго нависает над ним, глаза почти чёрные. В этих глазах отразилось всё: и сам Ишида, и вся гамма эмоций, которая захлестнула их обоих с головой. Точнее, ужё без неё. В этой комнатке не осталось места для рассудка, в этих объятиях разуму было тесно. Странно, почему я этого раньше не замечал, думает Ишида, пока Ичиго устраивается рядом с ним на узкой полуторке. Может, просто боялся увидеть? Ичиго прижимает к себе хрупкое тело квинси. Ишида протягивает к нему руку, кончиками пальцев проводит по сомкнутым векам, задевает рыжие острые ресницы.
- Урью, - чуть приоткрыв глаза произносит Ичиго. Квинси отводит руку в сторону. – Я не могу без тебя. Давно хотел тебе сказать, что я... скучал и... – дыхание сбивается, от неразборчивого шёпота остается только влажное прикосновение губ к щеке квинси. Ишида отвечает коротким поцелуем: - Мне тоже было страшно, - обхватывает ладонями лицо Ичиго, но тот выворачивается, и целует обнимающие его ладони, пальцы, каждый сустав точёных, невероятно красивых рук Ишиды. Хотелось долго, без остановки говорить о том, как он ему дорог, нужен, как он его любит, сходит без него с ума, но почему-то все слова казались такими блёклыми и невыразительными, что он замолчал. Ишида терпеливо ждал. - Я... просто я безумно тебя люблю! Вот.
Это признание было настолько в духе Ичиго, что не улыбнуться было невозможно.
- Я тоже тебя люблю, - Ишида целует его крепкое, мускулистое плечо.
***
Впервые в жизни Ишида ощутил себя полностью согретым: теплом объятий, нежностью поцелуев, страстью движений и темпа. Всё было совсем по-другому, нежели он себе представлял. Не было изматывающей, поглощающей страсти, когда тела сплетаются в единое и прочих заштампованных эпитетов из дамских романов. Было не так. Было в сотни раз лучше. Несмотря на то, что в первый раз было больно – боль была приглушённой, заполняющей, гармоничной и ... такой естественной.
Даже пресловутое колено его больше не беспокоило, когда он обхватил Ичиго ногами за поясницу. Глубокое, сильное удовольствие, распахивающее настежь все двери к удовольствию. Властные руки, ласкающие тело. Ичиго входил мягко, с мучительной медлительностью, шептал нежности, умоляя расслабиться, впустить ещё глубже. Они смотрели друг другу в глаза и впервые понимали, насколько были правы, согласившись побороть свой страх и отчаяние, пойти на преступление против норм общественности и найтись друг для друга.
Заснули в обнимку, будто так и должно быть. Ишида во сне прижался ухом к груди Ичиго. Там, где билось оттаявшее, смелое сердце шинигами. Он его чувствовал: всего и целиком. Короткие обжигающие выдохи, вязкий, загустевший пульс, одуревшее от радости сердце. Его сила нашла успокоение в этих бесстыдных ласках, жестах, откроенных движениях. Предел насыщения, за которым всё остальное перестаёт существовать.
***
Следующее утро началось с неожиданного поворота событий: Ишида позвонил на работу и взял выходной. На том конце трубки этому мало обрадовались, и он чуть было не передумал. Чаша весов склонилась в пользу импровизированного выходного, когда полусонный Ичиго, зевая и потирая глаза, обнял его со спины и поцеловал за ухом.
- О, извините, но я никак не смогу сегодня прийти. По семейным обстоятельствам. Мои глубочайшие извинения. Да, думаю, что уже завтра смогу снова приступить к работе, - мысли Ишиды пошли в совершенно ином направлении, стоило только Ичиго укусить его за мочку уха. – Хотя, я не могу точно знать. Может получиться так, что я задержусь ещё на день. В любом случае, я вас обязательно предупрежу о малейших изменениях. До свидания.
- Тебе когда возвращаться? – Ишиде едва хватило сил, чтобы выговорить всю фразу до конца: руки Ичиго уже вовсю хозяйничали по его телу, лишали его малейшей возможности связно мыслить. - Послезавтра, наверно. Хочу с тобой быть как можно дольше, - ещё и засос поставил на шее. Зараза шинигамистая.
Ишида застонал, прислоняясь спиной в раскрытые объятия Ичиго.
- Кажется, придётся придумать ещё пару-тройку оправданий, - ночь пролетела незаметно и оказалась слишком короткой.
Ичиго, посмеиваясь, приобнял Ишиду ещё крепче, просто для того, чтобы насладиться этим ощущением тепла.
- Иши, любимый... С Днём Рождения, что ли... – с выдохом донести радость поздравления прямиком, к обожаемым губам.
Простая фраза, от которой становится светло на душе и где-то внутри тебя, где-то, где душа контачит напрямую с сердцем, становится тепло. И ты знаешь, что это навсегда. Привычное одиночество позорно отступило, обратившись в тлен прошлого.
- Спасибо, - прозвучало слишком тихо, но Ичиго всё равно услышал.
~Fin~
@музыка:
Matsutani Suguru - Allegro Cantabile
@настроение:
вчера было много вкусных таблеток. сегодня будет не меньше.
Эй, Купидон, ты меня ещё не забыл? Так вот. Мы расстались. Надеюсь, ты счастлив. Сдохни, сука.
Гокудера.
Мольба 2.
Купидон,
я не горю желанием тебе писать. Да и когда мы только сошлись с Такеши – тоже не очень-то хотелось. Ками-сама, какими молодыми и глупыми мы тогда были!.. А сейчас всё это так... тяжело. Каждое слово даётся с трудом. И я просто... не могу. Я не хочу соединять слова в словосочетания, что-то согласовывать по падежам и склонениям между собой и прочая херь из этого же раздела синтаксиса и грамматики. Я не хочу следить чернилами по бумаге и смотреть – смотреть – на написанные мной же слова правды. Правды, которой я давлюсь. Правдой, от которой некуда бежать.
Как думаешь, мои молитвы будут услышаны? Валентин ведь стал святым, так что, это типа его обязанность – слушать, о чём ноют влюблённые неудачники вроде меня. Если он меня услышит, то и ты тоже должен, так ведь? Мы тут, грешные, на земле вечно о чём-то просим. О счастье, о радости, об избавлении от боли или... пожалуйста, не дай моей матери, отцу, сестре, брату, другу умереть, пожалуйста, пусть он/она будут жить и дальше радоваться жизни вместе со мной. Ведь я без них не протяну ни дня! Все эти эгоистичные просьбы ко Всевышенему, которого-то и нет. Так трогательно и вполне по-человечески. Я сам себе противоречу, ты только посмотри на это! Бога нет? Если Бога нет, то какого хера ты есть? Я ничего не знаю. Мне уже без разницы. Я несу очередной бред, а ты терпеливо читаешь его.
Курить хочется. Пачка слишком быстро закончилась. Вторая за сегодня. Знаешь, я ведь почти бросил. Года два тому назад я вообще перестал курить. Наверное, это потому, что я перестал использовать взрывчатку. Точно. Тсуна сказал, что пользоваться взрывчаткой в XXI веке в лучшем мафиозном клане Японии равносильно позору и заставил меня пересмотреть своё отношение к огнестрельному оружию, которое я до этого на дух не переносил. Но иногда руки сами тянутся смастерить очередную бомбу, и подорвать, да с таким размахом, чтобы полегчало после долгого, сволочного дня на работе... Вот как сегодня.
Он рад. Он рад, что я не пытаюсь покончить жизнь самоубийством и иногда даже улыбаюсь. Блять, видел бы он меня сейчас. Я потихоньку начинаю обмозговывать, как лучше уйти из этого грёбаного мира, где он меня больше не ждёт. Валяюсь на кровати, тупо пялюсь на белый потолок, в пачке осталась пара сигарет. Смешно, когда-то мы тоже были парой. Где-то рядом валяется опустевшая бутыль из-под джина. Или рома? В комнате застоялся воздух, прости, Купидон, мне как-то не до уборки. Я весь грязный, пожёванный этой жизнью, валяюсь прямо в костюме на кровати. И опять из-за Такеши. Блять, насмешка судьбы, не меньше!..
Мы вчера расстались, Купидон. Расстались. Всё. Нас больше нет. Исчезли. Не существуем в природе. Всё, блять! Так... Выдох. Вдох. Выдох. Спокойно. Я не знаю, почему... Может, это я виноват. Может, меня в детстве так витиевато прокляли, что рядом со мной никто и никогда надолго не задержится. Да, это всё я виноват. Взрывной Хаято. Динамит с таймером: тик-так, тик-так, не подходите ко мне близком, иначе я взорвусь и не станет ни меня, ни тебя.
Блять, мы прекрасно прожили вместе пять лет. Особенно, последние два года. Ха-ха-ха. Смешно, правда? Ещё бы пару лет, и мы бы дотянули до семи лет. Говорят, семёрка – это счастливое число. А я всё и всех теряю, так и не добравшись до магии этой цифры. Да, я реально счастливчик.
Бля, надо ещё за бухлом сходить. Сидеть нормально не могу. О, я опять упал. Устал, как собака. И выть хочется. В чём я ошибся? Где я неправ, Купидон? Если я и правда проклят, тогда да, я или мои предки действительно это заслужили. Ну, ведь проклинают за что-то, так ведь? Блять, я по-прежнему ничего не понимаю! Мы ведь всё равно расстались, и не важно, из-за чего.
Мы расстались, и я теперь опять один, как в самые худшие времена моей сволочной жизни. Ой, нет! Нет-нет-нет! Что я за бред несу! Я живу для Тсуны! У меня замечательный босс, который никогда меня не бросит, и которому я действительно нужен! Он ведь спас меня, когда ещё не знал, кто я такой. Я Тсуну люблю и уважаю, тут даже и сомневаться не приходится. Он - единственный. Он - моё всё. Да я за него умру, да я за него, а не за Таке...
Это было и не было... взаимно. Я чуть не оглох от собственного молчаливого крика. Почему рот открыть так трудно? Просто открыть пасть и проораться? Ведь должно же полегчать? Если бы я сразу на него накричал тогда, наверняка бы он отказался от этой дурацкой затеи и не ушёл бы. Чёртов идиот. Ебанутый на всю голову бейсбольный идиот! И не важно, что он больше не играет в бейсбол!
Лицо мокрое. Это что, с потолка капает? Прекрасно!
Взаимно, блять. Если бы я хотел с тобой расстаться, я бы это сделал на пру-тройку лет раньше, дебил. Но, почему же он... Почему я виноват? Почему я опять во всём виноват?! Почему всё так нечестно!... Хахаха! Боже, я прям как дитя малолетнее - говорю всякие глупости. Разменял двадцатку, а всё ещё помню, что есть такое слово "честно". Честно. Что может быть в жизни честного? Ничего. И я это точно знал. Дурак.
Он думал... Он думал, что я хочу расстаться с ним. Потому, что я никогда... никогда... не... Голова раскалывается. Он думал, что я...Как же он тогда это произнёс...
- Ты меня любишь?
Но у меня язык к нёбу прилип намертво. Дадададааа! Я люблю тебя. Но я не могу отделаться от назойливой мысли, что это делает меня... слабым. Одно только признание - и я слабак.
- Тебе со мной противно?
Что?! Ты сдурел, Такеши Ямамото?! Я разве когда-нибудь жаловался? Нет, ни разу! Закрой свой дурной рот и лучше помолчи!
- Ты так часто остаёшься до поздна и занят делами Вонголы, что мне кажется, ты просто... избегаешь меня.
Избегаю тебя?! Ты ёбнулся? Грибочков у своего отца в ресторане не тех скушал? Я не избегаю тебя, слышишь!
- Ладно, Хаято. Может быть, так будет даже лучше... Мне кажется, что так будет лучше для нас обоих. Кажется, пора поставить точку, пока дело не приняло дурной оборот.
Нет. Нееет, стоять! Не поворачивайся ко мне спиной, не уходи, Такеши. Пожалуйста! Не уходи, не бросай меня здесь. Не-бросай-меня-зде...
- Я люблю тебя, Хаято. Просто хочу, чтобы ты знал.
... милостивые боги, почему я всё это время молчал? Почему я тупо кивал головой, молча соглашаясь с ним? Почему так покорно взошёл на этот эшафот? Почему я молча смотрел, как он развернулся и ушёл... от меня? И я ведь ничего не сделал... НИЧЕГО, ЧТОБЫ ЕГО ОСТАНОВИТЬ.
Я не смог заставить себя сдвинуться с места и наорать на него за такую откровенную хуйню, которую он только-что сейчас тут наговорил! И сказать, непременно сказать, что я его люблю. Очень сильно люблю. И что не избегаю и не бегаю от него, отговариваясь делами семьи. И что он сильнее меня, и мне не... не противно всё-таки признать себя слабаком перед ним. Он ведь этого так хотел! Он не из тех, кто сдаётся при первой же трудности. Если он меня и правда любит, он бы доконал меня, но услышал то, что он так хотел услышать. Ведь добился он своего, когда уломал меня на всю эту бодягу много лет назад? Уговорил же!
А, нет... На донышке осталось ещё немного джина - ленивым глотком добить бутылку, отбросить куда подальше, так, чтобы она не раздражала пустыми блёклыми стенками, не напоминала, что у меня на сердце такая же пустота. Ой, а я опять передумал. Размахнулся изо всех сил и швырнул её в стену, да так, что брызги стеклянные дождём и рикошетом чуть ли не по глазам. Так хдоров и так звонко! Видишь, Купидон? Мне не скучно. И мне не одиноко. Со мной почти сотня осколков: бликуют, светятся, скалятся тонкими улыбками.
Выдох. Задержать дыхание. Закрыть уставшие глаза холодными руками. Чёрт, да они трясутся. Лицо почему-то до сих пор мокрое. Мне показалось, с потолка не капает.
Я виноват. Только я. Без вариантов. Столько пафоса - готов убить сам себя за это. И это я ещё претендую на статус правой руки Тсунаёши. Да как я посмел его опозорить таким отношением... Как-то раз он сказал, чтобы я не сомневался в себе. Интересно, а моя мать... хотела покончить жизнь самоубийством? Или сделать аборт - убить меня в самом зародыше, зачатке, когда ещё была беременна? Ну, она ведь понимала, что делает. Залететь от женатого мужика, у которого уже есть семья и ребёнок. Интересно, а если бы я вообще не появился на свет? Многим бы людям было бы легче, а некоторым вообще бы посчастливилось выжить. И тем не менее...
- Не сомневайся в себе, Хаято. Ведь ты же здесь, с нами. Она родила тебя, и ты должен с честью принять её выбор. - Её выбор? - Она дала тебе жизнь. Материнское сердце никогда не ошибается.
Я не могу... и не хочу идти против её воли. Я живу. До сих пор. Без неё. Надеюсь, она действительно понимала, что делает. Ведь, дав мне жизнь, она лишилась своей. Глупая-глупая женщина.
И ещё этот глупый-глупый придурок... Ладно, он-то не виноват. Мне нужно быть более уверенным в себе и только. Я ведь живой, я тут.
Знаешь, очень хочется бросить всё это нахер. Вот просто: взять и бросить. Но я не могу. Не могу, не хочу и не буду. Мне нужно жить дальше. Хотя бы для Десятого. Опять пафос и несущественная мотивация. И я снова увижу завтра утром эту дурацкую улыбку, опять примусь за бумажную работу, утоплюсь в приступе трудоголизма... как будто ничего и не было... Это непозволительная роскошь, чтобы он знал, насколько мне плохо без него. Логика, конечно, у меня хромает. Моё личное счастье - ничто по сравнению со счастливым существованием семьи Вонгола. Я винтик в этом чудесном, слаженном механизме. И, положа руку на сердце, не я ли так хотел, чтобы он наконец-то нашёл себе бабу и трахал её, а не меня? Чтобы я мог полностью погрузиться в проблемы и нужды семьи, и не отвлекаться на него постоянно.
Хочу забрать эти слова и желания обратно. Обратно, я сказал! Меня всё так достало. Люди... достали. Люди, отношения между ними и вообще. Купидон, держись от меня подальше. Не надо больше меня ни во что впутывать, ладно? Я не хочу снова влюбляться - Такеши мне было достаточно. Теперь, когда я снова один, можно смело и без оглядки заняться делами семьи. Решено! Ну вот, а теперь, позволь мне с тобой попрощаться. Спасибо, чтот отправил псу под хвост столько лет моей жизни. Не, ну правда ведь, Купидон. Спасибо за то, что навязал мне эти чёртовы отношения, которые мне ни даром, ни с приплатой не были нужны. Спасибо за то, что заставил меня влюбиться, а потом отобрал всё это у меня. Прими мою благодарность и... исчезни из моей жизни вместе с ним.
Прощай.
Мольба 3.
Купидон.
Знаю-знаю, я вроде как уже поставил точку в нашей переписке года два тому назад. Я всё прекрасно помню. Но сердце всё равно осталось там. Блять, я сошёл с ума. Я разговариваю со стеной уже третий час подряд. Он женится.
Мольба 4.
Эй, Купидон. Я схожу по нему с ума. Серьёзно. Ощущение такое, будто на сердце играют как на твоей арфе: дёрг за струнку, дёрг за вторую... И больно, и мелодия приятная. Что со мной, а? Ты опять за свои проделки взялся? Решил наверстать упущенное и добить недобитых? Поздравляю, ты вырос до нового уровня кретинизма!
Полгода после нашего расставания. Я занимаюсь копированием. Система внутренней документации приведена почти в идеальный порядок. К моей работе невозможно придраться - ни единой погрешности. Для меня всё обрело новый смысл. Теперь я целиком отдаюсь работе и семье. Эта мысль поддерживает меня. Мы продолжаем жить: все вместе. У меня нет времени, чтобы чахнуть без Такеши. Есть работа, и я должен её сделать. Периодически я стал забывать поесть и, как следствие, сильно похудел. Бьянка пыталась мне таскать какую-то еду, но ты же сам помнишь, что и как она готовит... Со сном тоже начались перебои, но это не так страшно.
Чёрт возьми, я до сих пор жив и здоров. И помирать не собираюсь. Но иногда, на границе между сном и дрёмой, я вижу его лицо. Поэтому, я стараюсь загружать себя максимальным объёмом работы, чтобы прийти домой и сразу отключиться. Всё, что угодно, лишь бы не видеть его лица вновь. Иногда я засыпаю прямо на рабочем месте. Это самый лучший вариант - утром точно не опоздаю. К тому же, просыпаться в тёмном офисе, когда вокруг блаженная тишина - это приятно.
Всё было просто замечательно, но! На этот раз пробуждение было кошмарным. Я проснулся от того, что кто-то склонился надо мной и трясёт за плечо. Приятная тяжесть руки сделала своё дело - я разлепил веки. Ох, и зряяя я это сделал... Это был он. Внимательно, сосредоточенно смотрел на меня. Я спросонья чуть не заорал - нельзя же так с людьми! Моментально сбросил его руку с плеча: даже через пиджак его прикосновение обжигало. Первое за полгода. До этого были скомканные рукопожатия во время официальных встреч. Да, пожать руку - просто. Но куда в это время деть свой неприкаянный взгляд, когда вы - непонятно кто друг другу, хоть и всё давно сказано-решено. Ужасно неприятно. Тяжелее всего дались попытки вести себя нормально, так, чтобы остальные ничего не заметили. Продолжать играть в друзей на людях, врать всем подряд. Всем. Десятому в том числе. Чёрт, с Десятым всё было гораздо сложнее, чем с остальными. Мне приходилось с каменным выражением лица стоять и докладывать ему о достижениях нашей семьи так, будто ничего и не было, будто у меня не вынули душу и жизнь прекрасна и удивительна.
И вот она, воля случая во всей красе. Я отодвинулся от него подальше, сгрёб в центр все бумаги, на которых я недавно так сладко дремал. А в голове в это время кто-то немилосердно запустил потрёпанный жизнью патефон со слезливой пластинкой про большую и светлую любовь до гроба. От волнения и недосыпа меня начало мутить, но я взял остатки воли в кулак и ...
Я: А ты как хотел? Я работал, мог бы постучаться, между прочим! Он: Ты теперь работаешь во сне? Умён не по годам, Хаято. Я: Ты чего припёрся? Он: Повидаться пришёл. Ты как-то нездорово выглядишь в последнее время... Я: Отлично. Спасибо, что заметил. А теперь, если ты не против... Он: У меня девушка есть.
Вот так вот, запросто. Сказал - как отрезал. Ощущение, будто Джек Потрошитель вырезал внутри всё и сразу - знакомо? Если нет, тогда только рад за тебя, Купидон. Сердце сжалось в ледышку, задумалось: стоит ли и дальше биться в груди такого придурка, как я или больше не мучиться? Внутри меня начался ад в миниатюре. Но Такеши знать об этом совсем не обязательно.
Я: Замечательно. Он: Правда? Я: А ты ещё и сомневаешься, идиот несчастный?! Он: Ну, вообще-то... Я: Это был риторический вопрос. Отвечать не обязательно.
Я прижимаю ладони кпрохладной поверхности стола. Меня... ломает. И я ничего не могу сделать. Хочется пнуть себя, сделаться вдруг сильным и всезнающим, нацепить маску философствующего человека и спокойно с ним попрощаться. Никак.
Он: Просто хотел сказать тебе. Он такая клёвая и я... эй, мы же друзья, да?
Он улыбался. Он как всегда улыбался. "Она". Такеши, ты убил меня своими же руками. Прямо в этом офисе. Убил.
Я: ... конечно. Мы уже говорили об этом. А теперь уйди, мне надо работать. Он: Хаято, я... Я: Вон отсюда.
А он так на меня посмотрел, что мурашки по коже. Я отвернулся и больше не смотрел в его сторону. Смог оторваться от документов только когда он закрыл за собой дверь. Потом я ещё очень долго приходил в себя. Хотелось крушить и ломать всё подряд. Купидон, скажи, как я продержался без него эти полгода?! Как?! Я удивляюсь сам себе. И это после пяти лет, после всего того, что между нами было. Слышать ничего не хочу! От тебя, Купидон, в первую очередь! Я так надеялся, что это закончится. А наши дни порознь всё длятся и длятся. Я так хочу, чтобы у него не сложилось, не срослось, не спелось с этой девицей! Потому, что... Да не важно почему. Просто, я так хочу!
Блять, не могу! Всё достало. Нужно найти выход. Придумать что-то. Голова раскалывается. С чего начал, тем и закончил, как говорится. Я впервые не в состоянии самостоятельно справиться с проблемой.
Мольба 5.
Эй, Купидон...
Вчера вечером ходил к ним на знакомство с роднёй. Напился. Испытал массу приятных ощущений. Все были так счастливы, буквально источали радость. А попробуйте почувствовать, что испытал я. Весь вечер лицезреть эти счастливые рожи. Женатые парочки ходят под ручку, демонстрируют свою нормальность и социальное благополучие. Подходят к Такеши с его невестой (ну за что мне это, за что?!), благословляют, желают счастья в браке. А мне остаётся только быть вежливым сторонним наблюдателем, случайно попавшим на этот праздник жизни.
Он пытался выцепить меня взглядом с другого конца приёмной залы. Я демонстративно его игнорировал. Гипнотизировал взглядом джин. Лёд, позвякивая, таял в бокале. Один, второй, третий. В баре оказалось так удобно сидеть. А что? Я вёл себя прилично, ни к кому не приставал. И даже хлопал, когда надо. Смеялся, когда надо. Короче, я вполне удачно вписался в обстановку.
Ой, Купидон, а знаешь, что самое смешное?
Короче! Когда народ стал потихоньку отходить от официальной части поздравления, он как чёрт из табакерки вынырнул откуда-то слева и попросил меня быть шафером у него на свадьбе. Ага. Круто, да? Он хочет, чтобы я стоял рядом с ним, улыбался, как распоследний идиот, и, наверное, радовался за его счастливое, нормальное будущее с женой и толпой маленьких Такеши-младших. Смотреть внимательно, запоминая каждый жест, движение, вздох, особенно, когда он будет неторопливо надевать колечко на её изящный тонкий пальчик. Она ведь девушка, с ней же удобно. И целовать её можно где угодно и почти как угодно. В моей голове одна за другой всплывали картинки с тематикой традиционных бракосочетаний. Они с Хикари уже всё обсудили и она с ним согласна - традиционная свадебная церемония подходит им в самый раз. Конец цитаты.
Я не сразу сообразил, что ему ответить - словно в глотку кто-то щедро налил свежего бетона. Губы не хотели говорить. Они протестовали. Отказывались. И я - вместе с ними. На ум пришла одна-единственная фраза, что я обязательно подумаю над его предложением, встал и ушёл от него подальше. Я не могу физически находиться рядом с этим бейсбольным идиотом. Я шагнул в темноту улицы и жадно потянулся за сигаретами. Сделал две глубокие затяжки. Дым запутался в волосах, манжетах рубашки. Ноги подкашивались и не хотели больше носить меня по этой чёртовой земле. Кажется, я просто устал.
Меня нашёл Десятый. Подошёл, просто положил руку на плечо. Помню то время, когда я ещё был выше него. Он улыбнулся мне. Он просто молча улыбнулся мне. Он знает. И всегда всё знал. А ему и не надо было ничего говорить. Он просто знал. И чувствовал, как меня перемалывает этими лопастями завертевшейся подготовки свадьбы Такеши. Ками-сама, Десятый всё знает. Знает, что... Да всё! Ну да, как он мог упустить из виду нас тогда и сейчас. Он ведь Десятый, глава семьи. Он должен понимать, или хотя бы догадываться о нелицеприятной правде. А мы так старались его не волновать, не доставлять ему беспокойства за нас. Прямо как малые дети. а он всё знал.
- Хаято, знаю, как тебе сейчас тяжело. Попытайся порадоваться за него. Хотя бы чуть-чуть. Мы - твоя семья. И мы тебя любим всё равно. Пожалуйста, улыбнись, - с этими словами он некрепко сжал моё плечо и вернулся в дом Сасагавы.
Я не чувствовал опьянения. Просто ступор и дикая усталость. Сигарета сама по себе выпала из пальцев на каменный пол. Я моргнул. Думал, что соринка в глаз попало. Мало ли: ветер, улица. Нет, не соринка. Больно, блять, больно, слышите?! Боль не утихала ни на секунду, даже когда я вернулся и сказал Такеши, что согласен быть шафером. Сохраняя остатки вымученной улыбки на лице, я стерпел его крепкие объятия и радостный ор на всю гостиную, что его замечательный друг Гокудера-кун согласен быть у него шафером. Радость Такеши гости поддержали вежливыми аплодисментами.
Больно. Хочется убиться и побыстрее.
Давно я тебе не изливал душу, Купидон. Это почти как лихорадка. Я не могу без него, схожу с ума, вою по полнолуниям и не только. Сердеце отказывает соблюдать правила ритма и скачет, как бешеное, стоит только о нём вспомнить. Эта свадьба меня доканает.
Не может быть, чтобы я вё ещё любил его. Просто не может быть такого по определению. Прошло слишком много времени. Я не хочу даже думать об этой подоплёке в моём поведении. Но вопрос так и не находит однозначного ответа: может быть, я всё ещё ... Да, я ревнивец. Но, это какое-то другое чувство. Я пока не смог точно его распознать, но оно по своей сути тяжелее ревности. Глубже и основательнее. это не отвращение, которое я испытываю к его "возлюбленной", это не давящее беспокойство, когда он кладёт руку на моё плечо, и это не колкая ледяная горечь, растекающаяся по венам, когда я смотрю на календарь и отмеряю дни до их свадьбы. Нет, это что-то другое. На глаза падает пелена и я больше ни о чём другом думать не могу.
Хотя... Десятый сказал мне, чтобы я порадовался за Такеши. Хорошо, я постараюсь изо всех сил. Я заставлю себя улыбаться, как я делал это раньше. Как-то раз он мне сказал, что я слишком мало улыбаюсь. Нам тогда было... погоди... 18?! Мы валялись днём, просто так, от нечего делать. Он пристроил свою бестолковую голову у меня на животе, а я запустил руку в ежик его волос.
- Ты слишком редко улыбаешься. - О чём это ты, придурок? - я улыбаюсь, но он не видит этого. - Ты улыбаешься для Тсуны. Ты улыбаешься для меня, не при людях, конечно, - он ржет, я шпыняю его за это коленкой. - Заткнись, скотина. - Но ты не улыбаешься просто так. Гоку, что с тобой?
Я не знал, что и как ему ответить. Я просто лежал и смотрел в потолок, ерошил его волосы и пытался задуматься над его вопросом. Что бы ты ему ответил, Купидон? Наверняка бы ты придумал что-нибудь путное, а не то, что выдал я.
- Ничего. Всё в полном порядке. Я улыбаюсь, когда мне надо, в отличие от некоторых бейсбольных идиотов. - Значит, у тебя все улыбки... особенные? - Нет, я не это имел в виду. - А я для тебя не особенный?
Я дал ему хорошую затрещину, чтобы впредь таких глупостей не говорил. Он ловко перевернулся, уткнулся носом в мой живот и хохотал, хохотал как сумасшедший, пока не заразил своим смехом меня. Мы свалились с дивана на пол, долго валялись, обнимая друг друга, пока так и не уснули.
- Ненавижу вспоминать. Ненавижу...
Ветерок. Моя голова раскалывается. Кажется, я самую малость перебрал. Хотя, о некоторых проблемах я всё же успел забыть.
Помню, как я с ней впервые встретился. Красивая кукла, воспитанная, грациозная, в меру ядовита: такой она была. Я возненавидел её сразу же, как только увидел. Она висела у него на руке. Вцепилась мёртвой хваткой. Боялась произвести плохое впечатление на его коллег по работе и на его друзей.
Интересно, что бы она сказала, если бы знала, кто он на самом деле?.. Что он в мафии. Что он принадлежит семье Вонгола. Что он убийца. Наёмник. Киллер. От рождения.
Интересно, он ей сказал, что до знакомства с ней он трахался с парнем целых пять лет и его всё устраивало? и что девственность он потерял с тем же парнем в 15 лет. И что он признался ему на самый романтичный день в году - День святого Валентина. И приставал к нему до тех пор, пока тот не сдался. Спорю, что она не знает таких подробностей про своего драгоценного Такеши. Мне вдруг захотелось всё это рассказать ей, не церемонясь с подбором слов и выражений. Меня посетило это желание как раз в тот момент, когда я сжал её руку в знак приветствия и представился другом Такеши. Но я смолчал. Да, я мразь, но мразь с понятиями.
Так похоже на типичное, будничное задание: хранители, Десятый и масса приглашённых гостей. Десятый, Сасагава, Ламбо, И-Пин пытались хулиганить, но их всё время одёргивали. Докуро, Хибари, который почему-то сидит рядом с Дино. Стоп, а он-то что здесь забыл?! Потом Такеши, Хикари и я рядом с ней. Обычный званый ужин с друзьями, а не коллегами по работе. Уже через десять минут хотелось лезть на стенку от скуки. И нереальности всего происходящего. Нервы не хотели успокаиваться, тревожность нарастала с каждой минутой. И к этому всему довесок из нескольких орущих детей. Ками-сама, а вечер только начался...
Хикари решилась завести разговор со мной.
- Наверное, ты Хаято, - сказала она и сверкнула глянцевой улыбкой, - Он так часто говорит о тебе.
Такеши сказал то, Такеши сказал это. Заткнись, ужасная женщина! Или я сам тебя заткну. Навсегда. Но я вытерпел её щебетание до победного конца. Затем, пожелал спокойной ночи Десятому, Сасагаве, короткими кивками попрощался с остальными и свалил оттуда как можно быстрее… за новым блоком сигарет. До квартиры я добрался только, когда скурил одну пачку.
Я ненавижу её. Ненавижу, потому что она смогла сделать его счастливым. Мне снисходительно позволили сделаться сторонним наблюдателем - как же это унизительно! Я ненавижу люто всё, что связано с этой Хикари. И с каждой минутой нашего пребывания под одной крышей, я ненавижу её больше и больше. Когда она подходит к Такеши… Особенно, когда она подходит к Такеши. Когда они становятся образцом «единого целого». Теперь Такеши не может по определению быть только Такеши. Теперь он «Такеши+Хикари». А раньше было «Ямамото+Гокудера». И это было правильнее. Одно слагаемое выпало, на его место пришло другое. Когда же я сдохну?..
Ненавижу. Ненавижу. Всё по-прежнему. Они помолвлены, и свадьба должна состояться… через сколько там? Месяц? Да, через месяц. И я буду как примерный мальчик стоять рядом с ним, передам ему колечко, и он сможет со счастливой мордой лица взять её в жёны.
Я не смогу. Я не справлюсь. Нет, я просто этого не переживу. Я не могу, но я обещал ему. Десятый ведь просил порадоваться за Такеши. Ладно, Хаято, улыбайся. Улыбайся даже сквозь слёзы, сука. Ты это заслужил. Блять, да это нечестно! Нечестно, нечестно, нечестно!
Купидон, я ненавижу и презираю тебя больше, чем эту несчастную женщину. Не знаю, как мне дальше жить с такой болью. Помоги мне сойти с ума – может, полегчает? Всё это… Всё. Я сдаюсь.
Мольба 6.
Эй, Купидон!
Помнишь, как я тебя костерил за все твои проделки?
А помнишь тот день… вот, наверняка опять ты постарался! День был замечательный. Нам тогда было где-то по 19 лет, кажется.
Мы выехали за город. Он партизанил всю дорогу и молча вёз меня куда-то, пока я изводил его своим нытьём и скулежом. У меня работы осталось невпроворот, а этот бейсбольный придурок так беспечно тратил моё драгоценное рабочее время. Но Такеши Ямамото отличается не только умом и сообразительностью, но и упорством. Иначе, не сидел бы я тогда с ним в одной машине, и не ехал бы с ним к чёрту на рога, чтобы увидеть…
Короче, мы ехали весь день, и я даже не мог прикинуть, сколько времени нам осталось до конца поездки. Я постарался сделать эти несколько часов просто невыносимыми: ныл, как мне скучно и прочее. А он легко посмеивался, успевал легонько поцеловать меня в щёку. Я сумел его довести до точки, он остановил машину, я ударил его в плечо, сказав при этом пару ласковых. Не забыл упомянуть и его умственные способности. А ему опять смешно. Он тогда сказал, что я очень милый, когда вот так без малейшего зазрения совести ною и выматываю нервы людям. А я ему говорю: да ты на себя посмотри, придурок! Ками-сама, что это я… Этого ведь больше нет. А потом мы всё-таки приехали. Блять, он тащил нас через всю страну, чтобы полюбоваться закатным солнцем на море. Убью, гада!
Это было слишком романтично даже для меня, Купидон.
И я смирился со своей участью на ближайшие три-четыре часа. Стянул носки, обувь оставил в машине, и спустился по тёплому песку к воде. Шипящая морская вода лизнула кончики ступней – я непроизвольно улыбнулся. Такеши подошёл ко мне, взял за руку и не отпустил даже когда я сказал, что это слишком опрометчиво: нас могут увидеть. А ему было пофигу.
Ему всё было пофигу, потому что это была моя рука. Потому, что это я был рядом.
- Не смотря ни на что… - А? Ты что-то сказал? - Не смотря ни на что, Хаято Гокудера, я всегда буду любить тебя. Ну как, как он умудряется вкладывать в такие простые слова столько… нежности? - Даже если жизнь разведёт нас по разные стороны баррикад, я всё равно буду любить тебя и только тебя. - Заткнись ты, что ли… Милое обещаньице, идиот. А теперь попробуй его сдержать, - я улыбаюсь. Я по-настоящему улыбаюсь. И это так здорово. Конечно, с оттенком неловкого смущения, но всё же.
Чёртовы воспоминания. Я ведь тогда выдержал его прогулку по пляжу за ручку. Он так и не отцепился от меня до тех пор, пока в машину не сели. Мы долго смотрели на догорающее солнце, а потом поехали в какой-то отель. Настроение было шкодливо-весёлое, и мы даже устроили небольшую перепалку из-за ключа от комнаты. А ещё, мы специально поиздевались над администратором, и попросили номер с двуспальной кроватью. Бедолага залился краской по самые уши. Так ему и надо – не будет больше задавать глупых вопросов.
Мы трахались всю ночь на пролёт. Я сейчас даже подсчитать не берусь, сколько раз тогда было. Пару раз было на кровати, а потом ещё в душе, на ковре - об который я благополучно стёр себе спину и колени - потом у стены (два или три раза - не помню). Стоя, лёжа, на четвереньках, я на нём сверху. Мы трахались буквально от заката до рассвета. Долго валялись перед распахнутым балконом на лёгком утреннем ветерке. Где-то в полдень поехали обратно в Намимори. Я едва ли мог нормально ходить. Хромал, как больная лошадь, за что и собрал всю коллекцию странных взглядов своих сослуживцев. Но мне тогда было откровенно по херу. Потому что разврат, устроенный Такеши вчера ночью - это лучшее воспоминание в моей жизни. Честное слово. До меня вчера как-то вдруг дошло, что я люблю этого придурка и полюбить кого-то другого в этой жизни не смогу. Знаю, глупо всё это, но... оно так и есть. Задница болела нещадно, и, Ками-сама, эту сладкую боль воспоминаний я не забуду никогда.
Да, я-то помню. А вот он, кажется, забыл.
Пойду, ещё покурю. Вот засада, только одна осталась. Ладно, потом ещё за куревом схожу. Только эту докурю, и сразу же! Блин, куда зажигалка делась? А вот, нашёл.
Затяг. Прекрасно... Никотин снова раскрывает мои лёгкие.
Я слышал, как Хикари шушукалась с Сасагавой за каким-то очередным невыносимым совместным обедом. Они тихонечко перешёптывались и сверкали своими бестолковыми глазищами из-за бокалов вина. Курицы, блять, а не леди. Кто их вообще сюда пустил?! Они негромко переговариваются, рядом почти также негромко переругиваются И-Пин и Ламбо. А мне-то что? Мои моральные убеждения давно пошли на дно. Продолжаю интеллигентно ковыряться вилкой в феттучини и слушаю, о чём они говорят.
Оказывается, он никогда не возил её на море. Моё сердце сделало кульбит и вернулось обратно. Помнишь, Купидон, я очень давно тебе рассказывал, как моё сердце прыгнуло до небес, когда он прикоснулся к моей груди? Ощущение было очень похожим.
Выдохнуть. Успокоиться. Вдохнуть. Где-то тут была пепельница...
Он ей сказал, что не очень любит море. Обе состроили недовольные гримасы, мол, Ямамото, ты совсем дурак и ничего в этой жизни не понимаешь. Я сижу тихо-мирно рядышком и делаю вид, что меня здесь вообще нет. Ему нравится дождь, говорит Хикари, тогда, почему ему не нравится море? Не понимаю, она пожимает точёным плечиком. Он постоянно переводит разговор на другую тему и говорит, что с морем у него связаны горькие воспоминания.
Ура, пепельница нашлась.
Я встал. Купидон, ты только представь себе: я поднялся, и ударил по столу так, что зазвенени все столовые приборы. На меня все выставились: кто-то непонимающе, кто-то с недовольством, а кто-то с немым вопросом в глазах. В зале тишина и молчание. Я извинился перед ними и вышел.
С каждым днём у меня всё лучше и лучше получается не вспоминать о нём и о том, что было между нами все эти годы. Ну... Мне бы всё равно пришлось учиться жить заново. Без него. Улыбайся, Хаято. Улыбайся, сука. Раздели его радость. Ну вот я и улыбаюсь. Хотя бы внешне. Внешнее - это внешнее. А мой внутренний мир не трогайте, не прикасайтесь к моим воспоминаниям. Пока они думают, что я рад за него - всё нормально. Никто не должен знать о том, что у меня внутри происходит на самом деле. Никто не должен обо мне волноваться.
Как, например, моя сестра. Зуб даю, она всё знает о нас с Такеши с самого начала. Но она - далеко не Десятый. А он-то всё знает наверняка. И наверняка понимает все мои мучения и страдания. Но я сильный. Мне не нужна сестра. Мне не нужен этот бейсбольный идиот. Я вполне самостоятельный, взрослый человек. Я могу справиться с этим самостоятельно. Всё, что нужно - немного времени, и я смогу полностью восстановиться. А Десятый только будет рад за меня.
Эй, Купидон... Ты мне не подскажешь? Совсем крохотную подсказочку не дашь? Я вот тут сидел, думал... Сколько длится "немного времени", если я до сих пор думаю о нём?
Мольба 7.
Купидон, он куда-то пропал.
Женат две недели и уже... пошёл налево?! Он хотел какую-то миссию перепоручить Хибари, потому что ему, видите ли, не хотелось сверкать свежими бинтами на свадьбе. А теперь он куда-то пропадает, вот так запросто! Взял и исчез! Какого хера его на героизм и глупости потянуло?! Он что, реванш решил взять за отсутствие адреналина на протяжении двух недель? Наверстать упущенное захотел, придурок чёртов?!
Мне не стра... блять, мне сташно. Пожалуйста, пускай с ним всё будет в порядке. Купидон, услышь меня. Я умоляю тебя. Знаю, ты не Ками-сама, но я тебя умоляю. Ты не вершишь наших судеб, но нас с Такеши ты ведь как-то свёл. Это ли не Судьба? Хочешь, я встану на колени и буду со слезами на глазах умолять тебя позаботиться об этом бейсбольном идиоте, лишь бы он жив остался?! Хотя, я и так реву в три ручья как последняя девица... Смотри! Я падаю на колени - блин, полы холодные - я стою и умоляю тебя!
Пусть с ним сейчас всё будет в порядке! Пусть он не нахватает пуль! Пускай жив останется, придурок! Умоляю...
Мольба 8.
Купидон,
всё, можно немного успокоиться. Нашёлся он – на миссии, скотина безмозглая. На той самой, которую хотел спихнуть Хибари. Докуро видела, как он уходил на задание. А ещё она сказала, что он чуть не снёс двери на своём пути. Взбешённый. Помятый. Купидон, ты что с ним сделал? Почему довёл его до такого состояния? Ты вроде как отвечаешь и за его брак теперь, или я чего-то не понимаю? Ну валяй, давай, его пристрелят на задании, все так обрадуются!
Как будто мне есть до этого дело!
Бляя…
В комнате холодно. С какого хера? А, точно. Я же ещё не уходил с работы. Повсюду экраны компов и камер слежения. Тогда почему холодно, ведь всё включено и исправно работает? Откуда мне знать. Всё равно рядом никого нет, чтобы спросить. Сижу тут, как истукан, пялюсь в монитор и жду, когда он выйдет на связь. Как бы мне хотелось, чтобы он не попался мне сейчас под горячую руку – уебу на месте, прибью сам, если его ещё не убили.
Ками-сама, у нас огромный штат, тогда почему здесь сижу я?! Почему бы той же самой Докуро не посидеть пару-тройку суток в ожидании сообщений от этого придурка? Или Рюхею, он ведь тоже соображает в технике.
Мда. Между мной и остальными членами Вонголы есть одно существенное отличие: они – не правая рука Десятого. На их плечах не лежит ответственность за всех хранителей. Соберись, Хаято. Ты должен быть сильным. Не время миндальничать и расклеиваться только из-за того, что какой-то придурок психанул и свалил на опаснейшую миссию весь на нервах. Соберись. Ты должен выполнить свой долг перед семьёй и Десятым. Ты просто обязан это сделать. Речь идёт не о нас с Такеши, а о Такеши Ямамото, хранителе Дождя. И только. А ты, как правая рука Десятого, должен проследить, что бы тот не насобирал неприятностей на свой тощий зад.
Картинка размытая. Ей богу, надо было поставить камеры лучшего качества.
Какого я ещё разговариваю с тобой, Купидон?
Потому, что это менее пафосный вариант, чем беседы с самим собой вслух? Ну да, мысленно разговаривать с кем-то в твоей голове, кто тебя даже не слушает. Это не пафосно, ни разу!..
- Да, почти. Я помогу, ладно? Тогда договорились. Вечера! Это кто? Женский голос. Но это не Хикари. Дверь открылась и на пороге…
Сасагава?
- Ой, Хаято, ты всё ещё здесь? - Да, я здесь. А где мне ещё прикажете быть?! Жду, когда этот придурок прозвонится. - А, понятно. Ну, я просто Тсуну искала, но раз его нет, то я поеду сразу к Хикари… - Она в курсе? Если она хочет помочь с поисками Такеши, то пусть лучше сидит дома. Всё равно, она ничего не узнает. Это же мафия, а не «казаки-разбойники».
- А? Нет-нет, Хаято, ты неправильно понял… - она грустно улыбается. Да что здесь вообще происходит?! – Хикари не знает про Волнголу. Я ей помогаю вещи собрать и перевезти их…
Она вздыхает. Эта чёртова клуша Сасагава вздыхает! Стоп.
- Что значит, собрать вещи? Они переезжают? – старательно делаю вид, что мне это малоинтересно. Раз уж этот придурок не выдал семью, то пусть делает всё, что хочет.
- Э… Не знаю, должна ли я тебе об этом говорить…
Сколько можно блеять, стоя у меня над душой?! Не беси меня, женщина!
- Тогда не говори, если не хочешь. Твой выбор, - я отвернулся от неё и с умным видом уставился в монитор.
- Наверное, ты уже знаешь, - я слышу, как она отходит к двери, - они расстались. Я точно не знаю, почему. Спокойной ночи, Хаято, - говорит она, и закрывает дверь.
Ох ты ж ёпт! Полоснуло прямо по сердцу. Отдалось в горло. Тихо, тихо, Хаято. Молчи! Не орать, я сказал!
Сжимаю кулаки, выпрямляюсь. Не хочется, но я закрываю глаза и считаю до десяти. Вдох-выдох. Спокойствие. Только спокойствие.
Чтоб ты сдох, гадина с арфой! Чтоб ты стрелами своим подавился на завтрак! Блять, нельзя же так над людьми издеваться?! Думаешь, раз ты в перьях, белый и пушистый, то тебе всё можно?! Я что, игрушка, чтобы так со мной поступать?! Я только для этого гожусь? Тебе что, там на небесах так скучно?! Ну да, точно! Тебе было скучно, и ты решил повеселиться самую малость – взять и разрушить жизнь одного простого итальянского паренька Хаято Гокудеры. Как же я тебе ненавижу! И тебя, и его! Обоих ненавижу! Спасибо, что превратили мою жизнь в один сплошной кошмар!
Закрыть глаза ладонями. Выдохнуть. Вдохнуть немного. Успокоиться. Не плакать.
Я ненавижу тебя, слышишь?! Ненавижу! Тебя, Ямамото!
Где этот чёртов микрофон?! Рьяно хватаю его со стола, вскакиваю на ноги и ору – ору, что есть мочи – может, хоть так удастся достучаться до идиота Такеши. Глаза от злости у меня совсем шальные, но он-то меня не видит. Зато сейчас услышит! Короткий щелчок и связь включена.
ЁБАНЫЙ ПРИДУРОК! ИСКРЕННЕ НАДЕЮСЬ, ЧТО ТЫ ДОГАДАЛСЯ НАДЕТЬ НАУШНИК, ПРЕЖДЕ, ЧЕМ СБЕЖАТЬ ОТ ПРОБЛЕМ КАК ДЕВЧЁНКАL. ОНА С ТОБОЙ РАССТАЛАСЬ? И ПОЭТОМУ ТЫ РЕШИЛ КОМПЕНСИРОВАТЬ НЕВЫПОЛНЕННЫЙ СУПРУЖЕСКИЙ ДОЛГ ЭТИМ ЧЁРТОВЫМ ЗАДАНИЕМ? КАКАОГО ХЕРА, ТАКЕШИ? ДУМАЕШЬ, ТЕБЕ ВСЁ МОЖНО? СКОЛЬКО НОТАЦИЙ МНЕ ОТ ВАС ЗА ЭТИ ГОДЫ ПРИШЛОСЬ ВЫСЛУШАТЬ, ЧТОБЫ Я ДЕРЖАЛ СЕБЯ В РУКАХ, А САМИ ПОСТУПАЕТЕ ТАКЖЕ! СДОХНЕШЬ – ДАЖЕ НЕ ПОДУМАЮ ПРИЙТИ К ТЕБЕ НА ПОХОРОНЫ, ЗАПОМНИЛ?! ИДИОТ, БЛЯТЬ! ТЫ МНЕ ЗДЕСЬ ЖИВЬЁМ НУЖЕН – ВЕРНЁШЬСЯ, Я САМ, ЛИЧНО ОТМЕТЕЛЮ ТЕБЯ, ЧТОБ НЕПОВАДНО БЫЛО! ЗАПОМНИЛ?! С ТАКИМ ПОВЕДЕНИЕМ ТЫ НЕ ДОСТОИН НЕ ТОЛЬКО МОЕГО ВНИМАНИЯ, НО И ВНИМАНИЯ ДЕСЯТОГО! ЕСЛИ НЕ ПОНЯЛ С ПЕРВОГО РАЗА – Я ВОБЬЮ ЭТО В ТВОЮ ТУПУЮ ГОЛОВУ, КАК ТОЛЬКО ПОЯВИШЬСЯ НА БАЗЕ! ВСЁ, КОНЕЦ СВЯЗИ!
Выдох. Блять, эта сука опять меня до истерики довела. Дышать, побольше воздуха в лёгкие. Минуточку… Ебааать, что я только что ему сказал?! «Моего внимания»? Я же не хотел! Я ведь совсем не это хотел ему сказать!.. Какого чёрта я это сказал?! Дурак я и это не лечится. А в это время Такеши вышел в эфир, о чём свидетельствовал лёгкий белый шум и звук его дыхания.
Такеши, ты кретин. Как же я тебя ненавижу.
- Я…
И на этом всё. Он вздохнул и снова отключился.
Заебало! Всё заебало! Я швырнул микрофон, рухнул в кресло и закрыл пылающее лицо руками.
Я ведь больше не люблю его, Купидон. Ну не люблю же. Не могу, тем более, после такого. А ты, подлый, опять дёргаешь струнки моего сердца – его стук отдаётся даже в ушах. Слишком громко. Слишком ретиво бьётся. Я не соображаю, что говорю и что думаю.
Зачем я это сказал. Зачем я сморозил такую глупость? Я ведь больше не люблю его. Ну не люблю ведь.
Получается, что нет! Получается, что я до сих пор люблю этого бейсбольного идиота, несмотря на всё, что он натворил за эти годы. Не смотря на то, в какой хлам он превратил мою относительно спокойную жизнь. Выходит, что я ему это всё простил, и сам не заметил как и когда. Вытерпел его невесту, всю предпраздничную кутерьму и саму церемонию и даже то, что мне пришлось сидеть рядом с ней почти на всех праздничных застольях. Мне пришлось вести себя так, будто всё прекрасно и никакой личной драмы и в помине нет. Я простил тебе и это. И ведь никто даже не подозревал, насколько сильно я ревновал тебя к ней. Зверски ревновал, готов был убить её за малейший неверный жест по отношению к тебе, Такеши. Очень хотелось оказаться на её месте, и чтобы она оказалась далеко-далеко от тебя с каким-нибудь другим парнем в обнимку. Ведь слишком больно смотреть, как она обнимает тебя, как прикасается к твоей руке – так, как я делал это раньше. И, да, Такеши Ямамото, я безумно тебя люблю. И если ты умрёшь, или отправишься на тот свет из-за какой-то нелепой случайности – я этого не переживу, так и знай. Я люблю тебя и только тебя, и я не знаю, какого чёрта я промолчал два года тому назад. Я ненавижу себя за это, презираю себя и едва ли смогу найти оправдание тому совершенно неуместному молчанию. Я ненавижу себя, тебя, Хикари и Купидона, заварившего всю эту кашу – тоже ненавижу!
Просто вернись живым, Такеши. Просто вернись. Даже если ты поползёшь извиняться перед этой бестией – не важно. Важно, чтобы ты был жив и здоров. Пока ты жив – я жив. А иначе и быть не может. Я не буду выбирать между собственной жизнью и твоей по примеру моей матери. Я всё знаю точно. Моя жизнь предназначена Десятому. Я никогда не признавался себе, но и для тебя – тоже. Я мог бы бросить всех и всё прямо сейчас, под самым невинным предлогом наведать в гости к Шамалу, найти у него запас волшебных таблеток. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, двадцать, тридцать: сколько надо, чтобы уснуть и никогда не просыпаться? Или можно по-другому: дуло в висок и все дела. Но, нет. Это не для меня. Даже если ты не сдержал своего слова и бросил меня – хоть и клялся в вечной любви и верности – я всё ещё живу, я держусь. Ведь ты всегда был моим другом. Сначала просто другом, потом близким человеком, а потом единственным и любимым.Я слишком сильно тебя люблю, Такеши Ямамото, чтобы вот так запросто отказаться от возможности хотя бы видеть тебя живым и здоровым. Я продолжу разыгрывать комедию, будто всё прекрасно, хотя этого и близко нет! Если ты так хочешь.
Вдох. Держись, Хаято. Спокойное, ровное, размеренное дыхание. Пальцы к вискам и массировать до тех пор, пока боль не отступит.
Я сошёл с ума? Какая досада. Кажется, тут только Тсуна нормально соображает. Я не прав? Купидон, скажи, я не прав? Вздох. Спокойствие. Закрыть глаза. С удовольствием дышать.
Пожалуйста… Такеши… не лезь под пули, не ищи приключений… не умирай, а? Даже ради неё – не умирай. Я попробую понять твой выбор. Я попытаюсь. Даже если ты вернёшься к ней, с твоей постоянной немного глуповатой улыбкой на лице – я пойму. Даже если ты поймёшь, что действительно любишь её. Чёрт, так и знал! Эта тупая, ноющая боль вернулась и раздирает сердце в лоскуты. Если таков твой выбор, то я навсегда замурую эту боль внутри себя и не скажу тебе ни слова об этом. Тебе просто не надо знать, что творится внутри меня на самом деле. Тебе не нужен настоящий я: слабый, измученный своим бессилием что-либо изменить. Меня давно задевала эта тема, особенно, когда мы были совсем мелкими. Меня дико бесила твоя постоянная улыбка. Бесила до того, что хотелось со всего размаха врезать по твоей улыбающейся физиономии. Ты постоянно подначивал меня, смеялся над тем, что я отстаиваю свое место правой руки Десятого. Ха…ха-ха. Наверное, на это было очень смешно смотреть со стороны. Ты никогда не был для меня врагом. Ты даже не пытался им быть. И отнимать моё положение в семье тебе тоже не было никакого резона. Тебе просто нравилось приставать ко мне, доставать, выводить из себя – у тебя это до сих пор лучше всего получается. Я дурак, да? Купидон, ты мне и это решил припомнить? Теперь мне пора стать серьёзным и действительно «сильным». Для Десятого. Для тебя. Ведь теперь твоё сердце принадлежит Хикари, и я списан в запасные. Для меня больше не существует Такеши, который тащит меня мёртвым грузом в пучину слабости и безволия. Его больше нет. Я не могу позволить себе и дальше оставаться слабаком. Не могу и точка. Я однажды допустил ошибку: раскрылся тебе. А ты был не дурак попасть в цель, если все засовы и замки сняты. День святого Валентина, шоколадки, пресловутая романтика с тисканием друг друга на диване… Я был слишком простужен, а он был слишком настойчив. Вот и всё.
Всё с самого начала было ошибкой… Я никогда не был сильным. Идея силы и бессилия сейчас уже не так важная для меня. Сильным я был много лет назад, когда был счастлив. Когда ты был со мной. И вся Вонгола была тоже вместе с нами: Десятый, хранители, девчонки, блин, да та же сопливая мелочь! Сильным я был, когда случайно позволил обнаружить нашу связь. Я был – ставим акцент на прошедшее время.
Блять. Не умирай. Только рискни сдохнуть, сука! Не умирай, Такеши. Не надо. Пожалуйста, не надо. Прости меня, Купидон.
Мольба 9.
Купидон,
помнишь моё последнее письмо из серии с Днём святого Валентина? Что-то в духе "а поутру они проснулись...", помнишь?
Если помнишь, то наверняка оценишь всю прелесть ситуации. Я опять лежу в кровати. Смотрю на потолок. Да, это новая привычка. Так думать проще. Он вернулся с задания живым. Отлично. Хвала Ками и всем демиургам этой планеты! Десятый тоже очень рад, что с Такеши всё в порядке – ещё бы, он ведь его хранитель Дождя. Он обзавёлся новым шрамом. Ужасным, отвратительным, чертовски сексуальным - оонеееет, я этого не говорил!!! –шрамом на подбородке, потому что не успел вовремя увернуться от удара. Идиот ведь. Откуда я это знаю? Он припёрся ко мне первым в 2.30 ночи, весь по уши перемазанный в крови.
Рюхей отправил меня с дежурства в полночь. Он в прямом смысле слова выставил меня из офиса, и со словами «Иди спать домой, Хаято» закрыл дверь перед моим носом. Я пытался возразить по праву главы хранителей, но Рюхей упёрся всеми конечностями и сказал, что сейчас его очередь дожидаться Такеши.
Итак, времени полночь, меня выставил за дверь Рюхей. Жизнь налаживается.
Я устало шагал по тёмным улицам полуночного города: от базы до квартиры, распиннывал камушки под ногами. Галстук болтается ослабленной удавкой на шее, сигарета маячит красным огоньком. А в голове как психованная белка по кругу одна и та же мысль: вернись живым, придурок.
Это почти кома. Ходячий труп – знакомьтесь, это я. Все мои пафосные беседы с внутренним «я» кажутся такими смешными и нелепыми. До меня начало доходить, что если он вернётся – то к ней, а не ко мне. Наконец-то. Понял. Принял. Смирился. Теперь она – его смысл жизни. Она.
Не я.
Я шёл домой. Обычно я добирался за 10 минут, но сегодня я полз к порогу своего дома почти 35 минут… Вверх по лестнице до нужного этажа. Пара шагов к двери. Залезть в карман за ключами. Найти нужный на связке. Вставить в замочную скважину. Мимо. Ещё попытка. Снова мимо. Заново. Попасть. Повернуть два раза. Открыть дверь.
Каждый шаг, каждое движение давалось с трудом, отдавалось болью по всему телу. Боль сроднилась со мной за эти два года. Я вполз в квартиру, стащил пиджак, бросил его на диван, свалился вслед за ним туда же и уткнулся носом в подушку. Минут десять лежал неподвижно, пытаясь успокоиться, забыть всё, о чём думал весь день напролёт. Незаметно для себя я заснул… и проснулся от того, что какой-то кретин долбился в мою дверь в третьем часу ночи! Это я понял, когда посмотрел на наручные часы. Очень… мило. Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро? Тут моё сердце постаралось убежать подальше из моей груди, я, не до конца осознавая происходящее, сполз с дивана. Позевая и потягиваясь, пошёл открывать.
Я бы мог попросить тебя догадаться, кто там стоял. Но, кажется, всё и так ясно, Купидон? Ну, ладно.
Стоит. Такеши Ямамото собственной персоной. Весь в крови, с идиотским – владельцу под стать – порезом на подбородке. Руки и грудь тоже исполосованы.
И он поцеловал меня.
С ноги открыл дверь, схватил меня за шею, притянул и поцеловал. Поцелуй получился со вкусом крови: он испачкал и меня из-за этого пореза. Я не удержался, открыл рот и впустил его язык: всё было так, будто мы никогда и не расставались с ним на эти чудовищные два года.
Странно всё это. С одной стороны, расставание совсем не ощущалось, а с другой – в этом поцелуе было что-то совершенно новое, непривычное. Я не мог… вялый ото сна, я медленно реагировал на его касания, но как это было прекрасно – чувствовать вновь его поцелуй. Но тут память поиздевалась надо мной и решила напомнить о прошлом. Я еле сумел оторвать его от себя, пытаясь хоть сколько-нибудь перевести дыхание. Неторопливо отёр тыльной стороной руки свежую кровь с лица.
Мы смотрели друг другу в глаза – непрерывно и долго, как в дешёвом романе. Я не буду опошлять и измываться над эпитетами, но его глаза были полны отчаяния. Я стоял и смотрел на него, как кролик на удава.
- Хаято… Я жив… Вроде как.
И эта дебильная улыбочка. Ненавижу! Он тут же зашипел от боли – порез напомнил о себе – и снова улыбнулся.
- Я живой, и почти здоровый, н-но… не мог бы ты отложить избиение младенцев до завтра, а?
Я велел ему пройти в дом, пока любопытные соседи не проснулись и не стали интересоваться причинами шума на лестничной площадке. Он вошёл, поминутно извиняясь за себя и за досужих японцев. Так, будто он чужой и в моём доме впервые. Он замолчал. Я тоже. Мерзко на душе. Он так и не договорил фразу до конца и просто закрыл за собой входную дверь. Он уселся за кухонным столом, как я его и просил. В конце-концов, хоть раны его обработаю, чтобы не капал кровью на ковёр. Готов поспорить, что сам бы Такеши и не подумал бы порезы хоть чем-то обработать.
Долго молчали. Я не знал, что сказать. Может быть, ему было что сказать мне, но он молчал. После этого я снова почти возненавидел его. Возможно такое: любить и ненавидеть человека одновременно? Кажется, да. Блять, да какая разница?! Мы играем в молчанку дальше. Я обращаюсь к нему, как к коллеге или сослуживцу. Старательно очищаю подбородок от крови, вежливо прошу снять искромсанный пиджак и рубашку, чтобы обработать остальные раны. Он снял… Ками-сама, он что, руками там всех переубивал? Столько ран на нём я уже давно не видел… И все до единой – свежие, сочащиеся кровью. Голова идёт кругом от волнения, но я же мастер своего дела…
Я уверен, он скоро очухается после драки и уйдёт. Скоро. К ней.
- Каким ты был идиотом, таким и остался, - говорю в полголоса, нарушая мерзкую тишину. - Знаю. Я всё слышал. - Тебе ещё повезло, придурок херов, что так легко отделался, - я хмурюсь, осматривая очередную рану. Жёстко игнорирую его недовольное шипение, когда спирт касается краёв пореза на его плече. - Мне было, куда возвращаться. Не мог я умереть. Не мог. - Да уж, она будет очень рада, - голос медовый, почти радостный. Я держусь из последних сил. - Она бросила меня, Хаято. - Ага, знаю. Стоп. Ч-что? Она… - Она сказала, что я не люблю её. И постоянно твержу ей про другого человека.
Я заткнулся и склонился над порезом, сосредоточенно обрабатывая рану повторно. Попытался наложить швы на его подбородок, чтобы края хоть как-то продержались до утра, а там бегом к Шамалу…
- Мы с ней из-за этого нехило так разругались. Кажется… хахаха! Кажется, я вспылил и поспешил уйти. Она сказала, что я люблю не её. Так и сказала. Она всё знала, хоть я ей ничего и не говорил. Потому, что я чаще всего в разговорах упоминал не её имя. Человек, вокруг которого вращается мой мир – не она. Даже зная, что я наверняка не смогу находиться снова рядом с этим человеком… Потому, что мне страшно потерять его навсегда. Она всё знала. Наверное, она знала гораздо больше меня.
Я старательно прикусываю язык, чтобы не сказать лишнего прямо здесь и сейчас, не испортить то, что есть. Хотя, трясущиеся руки и так выдают меня с головой… Я закрепляю первый шов на его щеке.
- Да? И что? - Хахаха! Хаято, и ты меня после этого называешь идиотом!
Я демонстративно закатываю глаза, молча закрепляю второй шов.
- Я обещал. Я обещал тебе, что никогда не разлюблю тебя, не смотря ни на что. Наверное, ты уже забыл…
Руки замерли, задержались на мгновение, третий и последний шов наложен и закреплён. Наконец… Наконец-то у меня хватает смелости заглянуть ему в глаза. Пиздец какой-то! Меня всего трясёт, как говорится, от кончиков ушей до кончика хвоста.
- Но я обещал. И… Знаю, что может со стороны оно совсем и не так выглядит, но… я всё равно тебя любил всё это время.
У меня отвисла челюсть. Я хотел что-то сказать, но увы! Опять ком в горле. Растёт. Сдерживает мои слова. Ублюдок чёртов. Эй, Купидон, тебя и за это поблагодарить?
- Знаю, наверняка ты меня теперь презираешь… но мне хочется верить и надеяться на лучшее. После того, что ты наорал мне в ухо… у меня появилась крохотная надежда.
Я сам не заметил, как наклонился к нему поближе. И не заметил, как мои руки обхватили его лицо. Губы почти соприкасались, чувствовался каждый вдох и выдох. Он продолжал что-то шептать, но я уже закрыл глаза, чтобы хоть как-то остановить слёзы, выдающие меня полностью и целиком.
- Прости меня, Хаято. Я тебя обидел. Прости меня. Я тебя люблю. - Я… люблю тебя. Я тоже люблю тебя, придурок ты бейсбольный, - слова сами собой сорвались с губ, - Я тоже люблю тебя, но я никак не мог тебе признаться… думал, что… да я не знаю, о чём я думал! Если бы я только мог вернуть время вспять, никогда бы тебя не отпустил, не дал вот так развернуться и уйти про… - Хаято. В этом доме роль полного кретина за мной. Не отбирай мой хлеб насущный, - Такеши улыбается. Целует легко, нежно, извиняясь за горечь упущенных лет.
Эй, Купидон… я вроде как уже давно не маленький и, думаю, можно было бы обойтись без всяких там деталей и подробностей того, каким нежным и чутким в сексе может быть Такеши. Я только один последний разочек поиздеваюсь над тобой и всё, ладно?
На этот раз всё было… медленно. Медленно и неторопливо, будто мы никогда не делали этого раньше, даже в наш первый раз. Нет, мы не трахались. Мы занимались любовью: самой сладкой, самой нежной, какую только можно себе вообразить. Романтично звучит, правда? Нет, вы только меня послушайте! Ками-сама, я стал таким чувствительным…
Он усадил меня к себе на колени, обнял и целовал: только губами, только касания, будто заново открывая друг друга. Было очень непривычно… и странно. Звуки поцелуев будто перенесли нас на два года тому назад, на ту же кухню, где мы с ним целовались по утрам. Как-то так вышло, что я укусил его за губу. Совсем чуть-чуть, слегка. Всё возвращается на круги своя. И весь поток ласки и нежности, накопившейся за эти годы, вдруг вырвался наружу.
Бля, курить хочу.
Нет.
Никаких сигарет. Возвращаю к жизни силу воли.
А вот ещё новенькое. Обычно, кто-то из нас ведёт в глубоком поцелуе: либо он хозяйничает у меня во рту, либо я. На этот раз мы пришли к неожиданному компромиссу: наши языки встретились на полпути друг к другу. Это было неосознанное взаимное желание – прижаться друг к другу как можно ближе. Я довольно быстро сдался, да и особого желания воевать по этому поводу с Такеши не было. Он вломился в мой рот и, единственная моя мысль на тот момент: надеюсь, он не почувствует привкус множества сигарет, выкуренных от отчаяния за эти годы.
Его руки неспешно скользили по моей спине: верх-вниз, поглаживая, запоминая меня. Вскоре, он добрался и до задницы. По-привычке несильно сжал, как будто для него всё было очередной крайне интересной игрой в первооткрывателя.
Я забил на соседей и не стал сдерживать стоны. Не, я серьёзно. Я два года никого к себе не подпускал, не блядовал и вообще! Можно сказать, похоронил себя заживо в работе. И тут такое, что сдержаться просто невозможно. Он меня на руки взял! Да, вот так. Взял на руки как хрупкую фарфоровую куклу из коллекции заправского антиквара и аккуратно донёс до кровати. Уложил, и, не переставая целовать меня, уселся сверху.
Он сказал, что я совсем отощал, стоило ему только стянуть с меня рубашку. Затем он умолк, слишком занятый моим животом и острыми плечами, а потом эта сволочь вспомнила про мой пупкок. Не могу ничего с собой поделать – мурашки по телу, когда он дует на него. Я извиваюсь, упрашиваю перестать, а он опять хохочет.
- Чёрт возьми, Хаято, я так по тебе скучал!
Медленно. Всё так медленно, неторопливо и… - блять, убейте меня, но я это скажу – правильно.
Одежду снимали медленно, растягивая удовольствие. Целовались не спеша, прикасались друг к другу легко, едва ощутимо. Будто бы нам снова по 15 лет. Хотя, на этот раз наличие опыта было весомым дополнением. Как только его пальцы оказались внутри меня, я закусил губу и вцепился в простыни – опять будет больно.
- Ты что, ни с кем не спал всё это время? - А ты думаешь, что я могу позволить кому-то кроме тебя прикоснуться ко мне? Наивный придурок!
Он просто улыбнулся. Растягивал, массировал, шептал моё имя, будто это могло уменьшить боль. Нет, хуже. Будто я всё ещё не терял девственности с ним. Я остановил его, пока он не вошёл в меня.
- Только не передумай. Умоляю. - Передумать? Это как? - Проснёшься завтра утром с мыслью о том, что на самом деле тебе нужна она, а не я. Не бросай меня. Не… - Хаято, я тебя ни за что не брошу. Никогда. В этой жизни – точно.
Мелочь, но такая приятная! Пофигу, даже если оба на утро будем сожалеть о прошедшей ночи. Потому что прошло слишком много времени, слишком много воды утекло... и всё сквозь наши пальцы. Он резко вошёл в меня и я кончил только от этого. Удивительно, до него кажется начало доходить. Чёртов Такеши. Люблю и ненавижу.
Он замер. Просил, умолял меня дышать. А я всё никак не мог вдохнуть. Я не специально. Вдох. Выдох. Медленно, дрожа, жмурясь. А он что-то шепчет мне на ухо, нежное и совсем тёплое. Мы заново учимся чувствовать друг друга. У меня снова встал, и я обнял его крепко-крепко.
Медленно и нежно. Опять всё это очень пошло. Но так всё и было.
Милый, бессвязный бред на ушко, постоянно звали друг друга. Боялись, что вдруг кто-то не отзовётся. Глупо, да? Мы себя вели как глупая парочка влюблённых.
И эта сволочь опять кончил в меня. Придурок. Бестолочь. Кретин. Я почти забыл это отвратительное ощущение чего-то инородного внутри твоего тела: медленно стекает вниз, пачкает всё вокруг, когда он выходит. Мерзко. И приятно одновременно.
Потому, что это он. Это – часть его.
Я тебе уже сказал, что я лежал в кровати и рассматривал потолок. Да, но я там был не один. Я валялся в кровати совершенно голый, затраханный и безумно счастливый. Устроился головой на его руке, как в старые добрые времена, он обнимал меня во сне.
Я не знаю, что ты опять натворил, Купидон. Иногда мне начинает казаться, что это вовсе не ты, и что тебя вообще здесь никогда не было… И что всё это время Такеши сам… Без тебя…
Словом, он не передумал. Он остался со мной в это утро. И во все остальные – тоже.
Мне Хикари вдруг стало… жалко. Я так хотел её убить, а теперь я ей сочувствовал. Хотя, и повода особенного для сочувствия этой отвратительной женщине у меня не было. Она была довольно милой, хотела понравиться всем друзьям Такеши. Хотела быть лучшей для него. А он её так подставил. Или не так? Или он просто выбрал сердцем. Он оставил её ради меня.
Вся возня с приготовлениями к свадьбе, сама церемония… всё. Всё бросил. Ради меня. Так приятно. Я улыбаюсь. Он говорил, что я слишком мало улыбаюсь. Кажется, это достойный повод для настоящей широкой улыбки от души. Жалко, что он сейчас спит и упускает такой момент! Я поворачиваю голову и улыбка резко сползает с моего лица. Блять, он весь разлинован по самое не хочу. Шрам на лице опух немного. Зря я пытался вчера соединить порез, думаю я и возвращаюсь к безмятежному созерцанию потолка.
Я улыбаюсь. Какая ирония судьбы. Правда, Купидон? Но вот как-то оно так сложилось. И если ты не хочешь впредь слушать моё многочасовое нытьё, то… наверное, тебе надо просто отстать от меня. Оставить нас в покое – раз и навсегда.
Договорились?
@музыка:
Yma Sumac - Chuncho
@настроение:
Suddenly my life doesn't seem such awaste
Название: Письма для Купидона Автор: hoshi-hime Ссылка на оригинал: www.fanfiction.net/s/4868437/1/Letters_to_Cupid Перевод: timros Пейринг: 8059 Рейтинг: под конец - прямой репортаж из спальни (с) Free Mind Жанр: юмор, амор Отказ: всё принадлежит сами-знаете-кому ) Примечание: ООС, мат, критика - u-mail в вашем распоряжении. Агрипина, я переводила эту ересь трижды, но лучше не стало. Саммари: Хаято Гокудера. Ну как не наступить на такие привлекательные грабли? История любви Такеши Ямамото в семи письмах.
Разлюбезный мой Купидон, я просто горю весь от нетерпения тебе сказать: ты скотина. Сдохни, сволочь! Гокудера.
Письмо 2.
Милый мой Купидон! Кажется, вчерашнее письмо требует некоторых пояснений. Ладно, я всё расскажу. Прости, но я действительно был зол. Две пачки сигарет вернули мне долгожданное спокойствие. А теперь сиди и внимательно слушай меня, почему ты такая скотина и дрянь. Вообще-то... тут только одна причина. Существенная такая, тощая и назойливая причина. Так и быть, дам подсказку: он невыносимый кретин. Весь в тебя, кстати. Уже догадался о ком идёт речь? Да-да, ты прав. Этот чертов мечник влюбился в меня. Парень-в-меня-влюбился. Ужас какой! Нет бы в девушку выстрелить своей чёртовой стрелой, а ты! Ты! Я тебя презираю. И как назло - скоро День святого Валентина (ну, или твой День Рождения, я точно не знаю). Как обычно, за мной будут таскаться все эти надоедливые девчонки и ныть "Гокудера-кун, возьми этот шоколад!", "Гокудера-кун, прими мои чувства!" или, самое ужасное, "Гокудера-кун, я это испекла/приготовила/сделала сама, возьми, пожалуйста". И это только из-за того, что я мафиози. Блевать от такого тянет. Те, что поумнее и поспокойнее, нормально воспринимают мой отказ, а некоторые дуры так и таскаются за мной весь день, пока я не устану от их воплей и возьму этот чертов шоколад. К обеду накопилась целая стопка этих плиток. Глаза б мои на это не смотрели! Есть эту гадость совершенно не хочется, пусть и готовила не Бьянка. Надо бы это выкинуть прямо сейчас, но ведь девчонки так старались... Ну вот, опять.
Блин, я опять сбился с мысли. Мы говорили про Такеши. Так вот, уроки закончились и надо валить домой. Я опять прособирался, все уже разошлись. Десятого давным-давно утащил Реборн по каким-то срочным делам, поэтому и ждать было некого. И вот стою я, как самый последний придурок, и отчаянно пытаюсь запихать весь этот шоколад в рюкзак. Ага, я псиса-наивнак. Такеши стоит у двери, прислонившись к косяку и терпеливо меня ждёт, а на губах липкая улыбочка. Я начинаю медленно закипать, делаю вид, что тут никого, кроме меня и многострадального шоколада нет. Он просто подходит и садится на соседнюю парту прямо передо мной. Медленный, внимательный взгляд. Спрашиваю, тебе чего надо? Я так надеялся, что Такеши сегодня пораньше уйдёт домой, но нет, он ждал меня до последнего. Я его терплю только из-за Тсуны, но, когда его нет рядом - нафиг хорошие манеры! Я сказал ему, чтобы он убирался отсюда, и чтобы не мешал мне. Он смеётся и говорит, что никуда без меня не пойдёт - всё одно, нам с тобой по пути, сказал он. Я стиснул зубы и промолчал. Очень захотелось, чтобы несносный Такеши сам по себе исчез из пустого класса. Последняя плитка шоколада еле уместилась в рюкзаке. Я тяжело вздохнул, а ему вдруг от этого стало смешно. Я одарил его грозным взглядом исподлобья и как-будто приклеился к нему взглядом... Странно всё это, да. Он тоже внимательно на меня смотрел, и это было... да, блин! Я не знаю, на что это было похоже! Меня одно успокаивает - он придурок, и этим всё сказано. Просто, нужно поменьше думать об этом, вот и всё. Но тут он поднялся и подошёл ближе. Мне, естественно, пришлось отодвинуться, но он сделал ещё один шаг и ловко блокировал меня между моим столом и стулом. Секундное молчание и вот что дальше:
Он: Гокудера... Я отвечаю обычным взглядом «Чего-ты-опять-прицепился». Он: Кажется, ты очень нравишься нашим девчонкам, нэ?.. Я: Да, и что теперь? У этого идиота память отшибло - он пользуется не меньшей популярностью у наших одноклассниц. И я опять пытаюсь оправдать его замедленную реакцию. И это всё из-за тебя, Несчастье ты моё на белых крылышках. Он: У тебя место в сумке для ещё одной шоколадки найдётся? Я сначала не понял, о чём это он. Мне показалось, что он хочет сбагрить мне свой шоколад, потому что он слишком много за этот день получил. Сразу захотелось его пристрелить или сказать ему, чтобы отстал сразу, но не тут-то было! Он: В Европе День святого Валентина общий, а не только у девчонок? Я на него смотрю и понять никак не могу - к чему это всё. А вот теперь самое интересное! Он: Ну, а если это так, то... парни тоже могут дарить шоколад? Вот тут я окончательно выпадаю в осадок. Кулаки чешутся подправить эту самодовольно ухмыляющуюся физиономию и благополучно свалить домой. Ноги приросли к полу и я стою на месте. Какого хера, спрашивается? Я стою на месте, и медленно машу ручкой вслед уходящей надежде, что этот придурок просто ступит и не сделает того, что сделать намерен. Он: И, тогда... я могу подарить тебе вот этот шоколад?
Мне лень затыкать ему рот. Правда. Он вытаскивает из сумки плитку шоколада и протягивает её мне. Мне кажется, что это бомба, а не шоколад вовсе. Я так и знал - он обязательно потянется меня целовать. Да, представь себе. Эта сволочь меня поцеловала, при чём не просто в щёку, лёгким поцелуем вскользь, а прямо в губы. Если честно, то я не знал, что делать. Я просто замер. Это всё ты виноват, Купидон. Это ты траванул этого придурка своей стрелой. Предупреждаю сразу - я дал себя поцеловать только потому, что был в глубоком шоке. И только поэтому! Он отпустил меня, молча с очередной улыбкой положил шоколад в мой рюкзак, как будто ничего и не было. Моя первая мысль - мы никогда не сможем снова быть друзьями. Наши прежние отношения пошли коту под хвост. Наверное, он тоже это понимает. Может, именно поэтому он решился на такой отчаянный поступок? Я внимательно смотрю на него и начинаю снова злиться от осознания того, что же только сейчас между нами произошло. Хватаю сумку и вылетаю из класса, но Такеши словно привязанный идёт за мной. Очень хочется перерезать ему глотку прямо здесь и сейчас. Я ему ничего не ответил - мне банально нечего ему сказать. Внутри всё кипело и клокотало от злости, по дороге домой я краем уха слушал его сбивчивую болтовню. Он вёл себя как обычно, как будто НИЧЕГО и не случилось. Я подумал, может, мне это всё показалось? Я даже с мним попрощался как обычно: "Блять, отъебись от меня, придурок!".
Состояние счастливой амнезии длилось недолго: я стал разбирать рюкзак и увидел его подарок. Сел на пол на пол и минут через пять меня торкнуло: сижу как идиот и тупо пялюсь на стопку шоколадок, а его - самая верхняя. Ну и что мне с этим богатством делать прикажете? Чтобы стало легче думать, я сел и записал всё, что случилось сегодня. Именно эту писанину вы сейчас и читаете. Честно говоря, хочется взять, да и послать весь этот шоколад тебе, Купидон, раз ты так любезно предоставил мне все эти неприятности, но прикасаться к подаркам не хочется - в голове моментально всплывает сцена с поцелуем. Мда, ощущения были те ещё! Было жутко неприятно. Меня в дрожь бросило от одного его прикосновения. Ну вот, я опять злюсь.
Так вот, Купидон, у меня к тебе одна-единственная просьба: верни всё обратно как было! Я создание ранимое, чувствительно и этого безобразия больше терпеть не могу! К тому же, он парень, а меня мальчики в этом плане не интересуют. В добавок, он полный придурок и кретин, каких свет не видывал. За какие грехи мне такое наказание? Это нечестно! Верни мне мою нормальную, спокойную жизнь без этого идиота! Знать ничего не желаю о его так называемых чувствах!
Исчезни из моей жизни вместе с ним. Гокудера.
Письмо 3.
Дорогой мой Купидон, в этом коротком письмеце я тебе просто скажу, как же меня это всё заебало! Я тебя просил остановить этого идиота. И что ты сделал? НИЧЕГО. Совсем ничего. Он постоянно таскается хвостом за мной и это бесит ещё больше. Он ведёт себя вроде нормально, но всё равно! Я стал замечать то, как он смотрит на меня, как он прикасается ко мне, как он со мной разговаривает. И это... волнует. Он продолжает улыбаться как самый последний идиот. Постоянно. Но в его улыбке что-то незаметно изменилось; будто, ушёл верхний, искусственный слой и я вижу его насквозь. Абсолютно. И это пугает ещё больше, ведь мне не нужна подноготная этого придурка. Почему? Он же помешан на бейсболе, зачем он мне?!
Я пытался не замечать все сальные взгляды в мою сторону, но это почти невозможно, особенно теперь, когда мне известна причина. Как же меня бесит эта самодовольная ухмылка на его роже! Но это ещё цветочки. Ягодки начинаются когда он смотрит на меня со спокойным, сосредоточенным выражением лица. Он не улыбается и мне тоже как-то не смешно. Он внимательно разглядывает моё лицо, иногда с жадностью смотрит на выглядывающие из-под рубашки ключицы. Брр! Это отвратительно. Я не знаю, что мне делать, как мне с ним разговаривать. Он следит буквально за каждым моим шагом и вздохом.
А теперь, когда он обнимает меня… короче, от прошлой грубости его медвежьих объятий не осталось и следа! Ну и что теперь дальше?! Ну, ты же знаешь, как он обычно «нежно» обнимал меня за шею – надо понимать, это для него было проявлением крайней степени дружелюбности. А теперь… Боже, он теперь со мной обращается как… как… как с неженкой, как с девчонкой, вот! Это ужасно!!! Со стороны не видно никакой разницы, но я-то всё прекрасно чувствую. Ещё немного и я медленно и верно начну сходить с ума. Может, я уже действительно схожу с ума, но, когда он кладёт свои широкие ладони мне на грудь (блять, тебе сколько повторять, нет у меня сисек, нету!!!), когда стоит позади меня или пытается приобнять... Ещё неделя в таком же темпе, я свихнусь и Десятый останется без Правой Руки по вине Ямамото Такеши.
Я как обычно скидываю его руку и одариваю самым злобным взглядом. А ему хоть бы хны – стоит себе, улыбается и только. И так каждый день. Он постоянно пытается прикоснуться, дотронуться до меня, обнять или прислониться к моей спине. И всё это в нежном, розовом сахарном сиропе. Например, я стою, разговариваю с кем-то, он подходит сзади, нежно обнимает меня за талию. Я вздрагиваю от неожиданности, чуть ли не начинаю икать от испуга. Знаешь, Купидон, скоро нервный тик станет моим вечным спутником жизни. Я не переношу щекотку, а этот кретин постоянно меня с этими обнимашками достаёт. И сердце колотится, и масса неприятных ощущений. В итоге ещё один день летит коту под хвост. И я опять скидываю его руку…
Если уж совсем честно и серьёзно разбираться в наших с ним отношениях, то… В общем, такое и раньше было, просто сейчас стало более заметным. Жесть. Если в нашем классе вдруг появится человек с мозгами, то ему или ей будет не трудно сложить два и два – настолько поведение Ямамото стало открытым. Если раньше он вёл себя тише и аккуратнее, даже если просто смотрел на меня, то теперь он обнаглел. Его взгляд во время разговора постоянно прикован к моим губам. Он улыбается едва-едва, особенно, когда я называю его остолопом и обещаю ему новый статус второгодника с таким-то отношением к учёбе. Он и раньше так себя вёл, но почему я не удосужился это заметить?!
Причины его поведения мне известны и при таком раскладе картина вырисовывается просто удручающая. Он не собирается скрывать своих пылких чуйств ко мне. Урод! А о моей репутации ты подумал?! И с каждым днём ситуация только усложняется. Я понимаю, что и сам не белый и пушистый. Десятый уже успел заметить некоторые... кхем… трения между нами, например, мой нервно дрожащий голос. Тсуна спрашивает, что происходит, мол, не поругались ли мы с Такеши? Я отнекиваюсь, оправдываюсь, говорю, что всё просто замечательно. Господи, как это унизительно – врать своему любимому боссу! Купидон, мать твою, это всё ты!
Я тебе сказал, что это будет короткое письмо. Извини. Мне очень нужно было выплеснуть эмоции, выговориться. Да, выговориться. Столько всякой херни творится, а я ничего не могу с этим сделать. И это всё ты виноват. Запомни это, Купидон. Когда запомнишь – верни всё, как было и сдохни с чистой совестью.
С огромной ненавистью, Гокудера.
Письмо 4.
Дорогой мой Купидон, я буду предельно честен. Я больше на тебя не злюсь, нет. Я просто разочарован. Глубоко и основательно разочарован. Мне почему-то казалось, что ты внимательно прочитал все мои предыдущие письма, адресованные тебе, услышал мои просьбы и вытащил наконец-то своё шило стрелу из его задницы, и мне больше не придётся писать тебе эту ересь. Но ведь нет же! Тебе любопытно, что будет дальше?! Приличных слов не хватает, чтобы передать мою самую чистую и самую откровенную ненависть к тебе! Я постараюсь как можно полнее и красочнее передать весь этот бедлам, который творится вокруг меня, чтобы ты, наконец, проникся и всё исправил.
Десятый в тот день куда-то спешно смотался с Реборном, и девчонок прихватил с собой. Но это не важно. Погода с утра была просто чудесная, но, ближе к обеду начали сгущаться тучи. Мне сказать, что я, как последний дурак, оставил зонт дома или и так понятно? Стоило только отойти от крыльца, как начался дождь и с такими темпами я бы точно пришёл домой вымокшим до нитки.
Ну, так вот, идём мы с этим придурком, он что-то там говорит: настолько нудное и скучное, что я не вслушиваюсь и просто киваю головой. И тут на меня падает первая капля. Пиздец как всё круто, думаю я, ведь мне же только этого не хватало для полного счастья: бейсбольный придурок раздевает меня взглядом весь день, и это ещё хуже, чем ненавязчивые прикосновения и попытки обнять. Ненавижу.
Прежде, чем я сообразил, что, собственно, происходит, меня обняли и силком втащили под какой-то навес. Если подумать, то надо Такеши за это сказать спасибо – дождь ливанул как из ведра. Но думать, когда тебя тискают как бабу и чуть ли не на руках носят, как-то очень слабо получалось. А дальше всё как обычно: Он: Ничего страшного, скоро закончится. Только подождать надо. Я стою и громко думаю вслух: ну уж нет, бейсбольный придурок! Чтобы я, да с тобой рядом, чуть ли не в обнимку стоял и ждал – да ни за что! Молча глазею на дождь минут пять, размышляю, чтоб ему такого пафосного сказать. К тому же, ситуация такая подходящая: я бросаю его стоять под дождём со словами «Такеши, я тебя не люблю. Увы, мы никогда не будем вместе!». Мне скучно, и я делаю шаг прямиком под несущиеся с небес потоки воды – лучше так, мокрым и быстро до дома, чем стоять рядом с ним и чувствовать тепло его рубашки. И эта сволочь меня опять хватает! И глаза делает грустные-грустные, с придыханием говорит мне в спину: «Хаято…». Я удивлён и оборачиваюсь только для того, чтобы в очередной раз скинуть эти загребущие лапы. Оказывается, он шагнул под этот дождь за мной. Пытаюсь оттолкнуть его, и всё по новый:
Он: Гокудера, ты что делаешь?! Ты же… Я: Мне плевать, бейсбольный придурок. Я не собираюсь тратить время на болтовню с тобой, я иду домой. Всё, отвали. Я собираюсь пойти домой, но он всё ещё крепко обнимает меня. Как он только умудрился не переломать мне рёбра? Я бы ему сказал отпустить меня, но он же не поймёт, придурок. Он тоже порядком вымок, стоя в обнимку со мной. Бейсбольный придурок: Ты простудишься, если вот так пойдёшь домой. Я: Мне пофигу!
Честно говоря, я уже сбился со счёту, сколько раз я ему повторял, что мне всё по барабану. Едва ли он слышал хоть что-то. Потому что мне сразу же сказали, что ему, видите ли, не безразлично. Чувствую, как к лицу медленно приливает кровь – боже, мне опять стыдно за его поведение. Снова пытаюсь оттолкнуть его – бесполезно, он только сильнее сжимает меня в объятиях. Ой, бля… Он снова лезет ко мне целоваться.
Купидон, ты ещё тут? Это хорошо, что ты меня слушаешь потому, что это ещё не всё!
Мне пришлось закрыть глаза – дождь так и не надумал заканчиваться. Я не знаю, что на меня нашло, когда я почувствовал, как язык этого придурка скользнул по моей нижней губе, но… в общем, я пустил его внутрь. Понятия не имею, как руки оказались в его волосах, но получилось именно так. Мне хочется думать, что это был отголосок защитной реакции. Такой, чтобы вырвать ему волосы и оттолкнуть куда подальше. К моему большому сожалению, руки в этот момент жили отдельной жизнью и, вопреки всем протестам, лишь прижали Такеши ближе.
И вот стоим мы, как два больных на всю голову романтика под этим чертовым проливным дождём, целуемся. Его язык в наглую хозяйничает у меня во рту, будто пытается попробовать меня на вкус всего и сразу. Такеши повсюду, куда он только может дотянуться. Меня такое положение дел не устраивает, и я стараюсь выпихнуть его язык, но он всё равно побеждает и… боже. Да, я сдаюсь. Он так меня целует, с таким удовольствием, что я и сам увлёкся. Ну, каким-то краем сознания я понимал, что мне сейчас надо его оттолкнуть, хорошенько врезать, чтобы неповадно было и, конечно, от души на него наорать. Но я просто стоял и целовался с ним. Может, это всё потому, что… ну… мне понравилось? Я больше никогда не буду так глубоко залезать при самокопании, но мне и, правда, понравилось.
Сначала я злился на то, он такое себе позволяет. Я убеждал себя, что это неправильно: мы оба парни, а, значит, это непозволительно! И целоваться мы не должны. И не только потому, что он полный придурок и я его ненавижу. А потому, что я не смогу потом смотреть ему в глаза: мне ведь тоже понравилось. Понравилось гораздо больше, чем я предполагал. Я стою и мысленно перебираю все доводы «за» и «против». Почему-то, «за» перевешивает, и я продолжаю поцелуй, и тут он… он такое вытворяет с моим языком. В общем, он прижал мой язык к своему и самым кончиком провёл вдоль по моему и это было… это было настолько приятно, что я сдуру выразил свои ощущения довольно-таки громким стоном. Голова отдельно – тело отдельно. Мне больше нечего сказать в своё оправдание.
Конечно, он мой невнятный стон воспринял как разрешение к более активным действиям: заелозил руками по моему телу, по влажной от дождя рубашке, а это, между прочим, очень неприятно. Мою задницу в мокрых джинсах он тоже вниманием не обделил. И вот тут-то во мне проснулся настоящий Гокудера. Я наконец-то пришёл в чувства и сумел его оттолкнуть. Меня мгновенно накрыло волной жгучего стыда. Не то, чтобы мне было ужасно неловко, но всё равно, не самые приятные ощущения. Я не знал, что делать и просто стоял под дождём и пытался отдышаться, жадно заглатывая воздух открытым ртом. По лицу стекали капли воды, волосы липли к лицу, мокрая одежда – к телу. И моему терпению настал предел – я ударил его по лицу. Прямо по этой наглой, улыбающейся роже.
Взгляд, полный похоти. Глянцевые губы раскрыты и втягивают воздух на полную. Волосы по краям лица слиплись тёмными стрелками. Сейчас мы очень похожи. Как же я это ненавижу. Очень захотелось окунуть его в ближайшую лужу, чтобы смыть это выражение лица прочь. Я перечитал всё, что понаписал тебе тут… Может сложиться ощущение, что этот «поцелуй» мне понравился. Это не так. Он попросту застал меня врасплох. Я первым проявил благоразумие и быстро исправил разом все ошибки в наших взаимоотношениях. Я хорошенько ему врезал. И молча ушёл.
Кажется, твой Гокудера.
Письмо 5.
Купидон, перечитав своё предыдущее письмо к тебе, я понял, что концовка вышла скомканной. Поэтому, я решил отправить тебе ещё одно, с продолжением моего рассказа. Меня уже потихоньку начинает бесить необходимость расписывать всё тебе как было. Я покурю и вернусь обратно. А потом заем весь этот стресс шоколадом. Ну, какой-нибудь из тех, что надавали мне девчонки на День святого Валентина. Так и быть, начну с самого низа этого «шоколадного Колосса». Я так понимаю, тебе всё ещё интересно, что там было после этого. Правильно, ты же всю эту кашу заварил! Наслаждайся, блин, плодами своих трудов!
Ну, в тот раз бейсбольный придурок оказался прав. Я простыл. Утром я проснулся в таком состоянии, будто меня случайно в бетономешалку уронили. Всё тело ломит от температуры, нос забит, горло дерёт. И больше всего бесит, что этот придурок оказался прав! Боже, как хочется кого-то взорвать! Динамита не пожалею при встрече! Решил себе заварить чая, чтобы успокоилось и горло, и остатки моих нервов. Успокоиться не получилось, а вот язык я обжёг. Финальным аккордом моих стенаний стало отсутствие вкуса у шоколада – ровно до тех пор, пока не заживёт язык. Блять! На самом деле это не так смешно – заедать своё горе шоколадом. Это станет нашим с тобой маленьким секретом, Купидон.
В школу я не пошёл. Не потому, что я не хотел видеть этого бейсбольного придурка. Избегать встречи с ним гораздо проще, чем кажется. Если бы я пришёл, то мог бы заразить других. Или самого Десятого. А мне это ни к чему. Лучше отваляться дома. Я спал почти весь день. Мне снились странные сны. Наверняка, это всё из-за антибиотиков и леденцов для горла. Сны приходили и уходили яркими, цветными обрывками, но тема была одна-единственная: бейсбольный придурок Такеши Ямамото. Не могу не думать о нём. Как же он меня бесит! Всё, что с ним связано, пробуждает самые неприятные, острые чувства… Я потихоньку схожу с ума из-за него. Боже мой, он мне снится!
Во сне я слышал стук. Мы опять были вдвоём. Если ты спросишь у меня почему, то я просто тебе отвечу, что полностью принял и смирился со случившимся. Где-то позади меня кто-то стучался и мне пришлось прервать поцелуй с Такеши, чтобы наорать на того стучащего идиота. Я проснулся, вернее, упал с дивана, на котором спал и вдруг понял, что это ко мне стучатся в дверь. Ругаясь через слово, я поднялся и укутался плотнее в любимое одеяло. За дверью был кто-то явно настойчивый и наглый: стук усиливался с каждой минутой. Кажется, этому мучителю хотелось, чтобы моя голова окончательно треснула от боли. Я собрал себя по кусочкам и распахнул дверь, ожидая увидеть там мою настырную домовладелицу, квартиру которой я как раз сейчас снимал, но нет… Угадайте с одного раза, кто там стоял.
Я замер на пороге и молча на него уставился, и простоял так минут пять, не меньше, прежде, чем попытался захлопнуть дверь перед его носом. За что мне это? Смотреть на него тошно. Я разбил ему губы в кровь, а он стоит и улыбается. Больно, наверное. Я хотел закрыть дверь и пойти дальше спать, но он с лёгкостью мне помешал это сделать. Правильно, я весь такой больной, слабый и сонный. Ему опять неймётся.
Бейсбольный придурок: Я тебе домашку притащил, Гокудера. Не надо так. И голос у самого грустный-грустный, будто он весь день только и жил мыслью обо мне. И это меня так… так взбесило. Я не хотел на него орать. Возникло даже какое-то желание извиниться за причинённое беспокойство, но не мог же я ему об этом вот так запросто сказать! Будем считать, что моя злость является своего рода…прикрытием. Он лезет в самые недра сумки и выуживает оттуда тетрадку с домашним заданием, которую он каким-то чудом умудрился разборчиво записать. Зная его привычку писать, как курица лапой, я вдруг понимаю, что это он для меня старался записать всё чётко – он помнит о моей тяге к чистоте и порядку, ну надо же…
Здравствуй, новый приступ чувства вины. Я с отвращением смотрю на домашнее задание по математике, мысленно прорешивая все примеры: всё слишком просто. Затем я снова смотрю на Такеши – он улыбается, как и прежде.
Он: Ну, я пошёл. Мне ещё предстоит провести не один час в попытке решить всё это. Он невесело усмехается, берёт сумку и идёт к двери. Чёртово чувство вины! Я: Может, останешься? Я помогу тебе решить. Так быстрее будет. Он: Правда? Ты поможешь мне? Я: Ну, ты можешь заразиться от меня, но, если не боишься, то…
Я помню, что ответил ему именно так. Может, я слишком долго подбирал слова и говорил в нос, и из-за этого он совсем по-другому понял этот намёк: развернулся, с гыгыканьем сказал "пасиба" и протопал обратно в комнату.
Я поставил чайник греться по второму разу (скажем спасибо недогадливому Такеши за то, что предыдущий остыл), пока Такеши устраивался на полу около кофейного столика. И как назло, именно за этим столиком скрывалась та стопка шоколада, которую венчала его плитка. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Одеяло постоянно сползало с плеча, и это добавляло раздражения. Нужно было как-то извернуться, чтобы успеть задвинуть шоколад подальше, не уронить чай и ухватить зубами одеяло. Со стороны, наверняка, это смотрелось крайне забавно.
Короче, я уселся на пол: уставший, издёрганный, больной. А ещё надо было как-то объяснить, как решать эти примеры. Бля, на кой хер я согласился?! Этот придурок вместо того, чтобы внимательно слушать и запоминать, делает огромные глаза и спрашивает, откуда я знаю, если меня не было на уроке? Но злиться я не могу, ведь это слишком ожидаемо: он закусывает нижнюю губу – красивая сволочь – и внимательно следит за моей реакцией. Приходится быть нарочито вежливым и предупредительным. Он быстро схватывает новые правила игры и пытается запоминать то, что я говорю про примеры. Пока он царапает что-то в своей тетради, я пью чай и на автомате протягиваю руку к стопке с шоколадками, хватаю первую попавшуюся.
А дальше, Купидон... А дальше начались сплошные кошмары и ужасы, мне даже писать стрёмно. До икоты. Я надеюсь, ты прочувствуешь всю глубину моего унижения. И я надеюсь, что ты наконец-то проявишь сколько-нибудь внимания к том, что здесь творится.
Я тащу в рот кусок шоколада для того, чтобы он растаял, и я смог полностью насладиться вкусом, а перед этим я люблю держать его в зубах, потихонечку откусывая . А ещё можно прижать языком к нёбу, чтобы он медленно таял – тоже вариант. Дурацкая привычка, знаю. Хочешь сказать, что ты сам белый ангелок, да? Ты самый испорченный из всей ангельской братии, что мне встречались!
Проехали. Я наклонился посмотреть, что он там нарешал за всё это время. Большая глупость с моей стороны –зависнуть над его плечом, потому что мой нос моментально ухватил аромат его туалетной воды. Все мысли моментально переключились на эту затейливую мелодию его запаха и я как-то незаметно для себя "завис" настолько крепко, что да же не вчитывался в его писанину. Я прозевал момент, когда Такеши подтянулся ко мне слишком близко...
Он аккуратно откусил кусочек, съел его и с удовольствием облизнулся. Стоит ли говорить о том, какое выражение лица у него при этом было?! А потом сделал вид, что ничего не было и тихо-мирно продолжил расписывать примеры. Я доел свой кусочек шоколада и потянулся за следующим. Не обращать же мне внимание на каждую выходку Ямамото?
Я до сих пор не верю, что я это сделал. Даже сейчас. Как говорится, тотальное ООС. Никогда бы так не поступил, но... Такого приступа романтического бреда я сам от себя не ожидал. Ну, что сделано, то сделано.
Ямамото продолжил играться с шоколадом, когда я взял следующий кусочек. Только на этот раз он не забыл нежно прикоснуться к моим губам. Ками-сама, никогда не испытывал такого мучительного смущения – яркий румянец опять выступил на щеках. Но тут мне немножко повезло: Такеши уже успел отвернуться. Мне кажется, он и сам был несколько удивлён, что я позволяю ему вытворять такое, когда, буквально накануне я смачно съездил ему по физиономии.
Знаешь, купидон, что самое досадное в этой истории? Мне Такеши совсем не нравится. Ни капельки. Тогда, к чему все эти заигрывания с шоколадом, чтобы он меня ещё раз поцеловал?.. Ты же наверняка знаешь ответ! Скажи мне! Я хочу знать, почему это происходит! Вот...
Что бы там ни было, я решительно отломил третий кусочек шоколада. Сейчас сижу и думаю: а нахрена я это сделал?! Это всё жар от простуды, точно. Едва ли я отдавал себе отчёт поступках, но Такеши снова наклонился ко мне, и я почувствовал, как каждый удар моего сердца отдаётся по всему телу. Мне казалось, что я очутился на краю действующего вулкана – жар пробил до костей. Меня заводила сама ситуация, в которой мы, два идиота, так "удачно" оказались. У меня даже голова закружилась так, что я чуть не свалился на него. Но, безумие на двоих продолжалось.
Такеши прикоснулся ко мне, притянул и, вместо того, чтобы снова откусить шоколад и отстать от меня, он бесцеремонно впихнул эту несчастную шоколадку в мой рот своим языком. Он на этом не успокоился, как же! Наверное, он решил совместить приятное с полезным, поэтому этот поцелуй получился в прямом смысле "со вкусом шоколада". Отлично. Просто замечательно. Особенно, распиханный по всему рту шоколад. Ямамомто, я тебя ненавижу!
Ну что, Купидон, ты доволен тем, что натворил?! А ведь это ещё далеко не всё!
Когда мы наконец смогли оторваться друг от друга, мне очень не хотелось открывать глаза. У Такеши как обычно будет вид виноватого щенка. Я краем уха слышал, как он что-то начал говорить, но я резко перебил его, громко выкрикнув "Прости!". И только после этого смог немного приоткрыть глаза. Такеши сидел, смотрел на меня с внимательно, и с довольной улыбкой, облизывал остатки шоколада с губ. В итоге большим идиотом, чем он оказался я. Мне хотелось обидеться на него, наорать и выставить вон, потому, что он вёл себя по-свински. Но с другой стороны, он наплевал на то, что может заразиться от меня.
Бейсбольный придурок (в ответ на мой вопль "Прости!": Да ладно тебе... Вообще-то, я это заслужил.. Я (с издёвкой): Ну да, разумеется! Но это никак не оправдывает меня. Бейсбольный придурок (улыбаясь от уха до уха): Зато, у тебя есть замечательный шанс наверстать упущенное...
Я не шучу. Он прямо так и сказал! Перечитывая всё то, что я тебе написал... Короче, из нас двоих настоящий придурок я, а не он. В его голосе было столько похоти. Это было последней каплей. Я сломался. Или растаял, как тот чёртов шоколад?
Я поднялся и сел на диван рядом с кофейным столиком. Видок у меня был тот ещё: смятое одеяло на плечах, упираюсь руками в колени, чтобы ненароком не упасть на пол – голова кружится. Такеши с диким восторгом в глазах перебирается прямо через кофейный столик и ползёт ко мне. Блять, вы бы видели его глаза в тот момент, когда он рывком поднялся и навис надо мной в очередном поцелуе.
Готов поспорить, что у меня выработалась зависимость от его поцелуев. Не знаю, на ком и когда он учился, но получается у него чертовски здорово. Или это я на него так влияю? Чёрт, так противно думать, что он целовался с кем-то кроме меня...
И опять вкус шоколада. Его вкус. Я не знаю, как описать его вкус, ведь он смешался с талым шоколадом – здравствуй, мой новый фетиш – и это было... было... боооже, это было прекрасно! И если бы только это! Ощущение запретности, извращенности происходящего в мозгу всё поплыло окончательно. Я целуюсь с парнем. И это так приятно. И я подтвердил это тихим стоном. И не один раз.
Когда он прекратил поцелуй, то сразу же обхватил своими огромными ладонями моё лицо и начал выцеловывать брови, щёки, скулы, добрался до шеи и тут… Знаешь, Купидон, никогда не понимал, в чём заключается прелесть поцелуев в шею. Зачастую можно услышать описания типа: дрожь по всему телу, когда по твоей шее языком проводят влажную дорожку, а потом задерживаются и целуют, целуют, целуют, и зубами прикусывают кожу, чтобы оставить собственническую метку "моё, никому не отдам". Именно так и сделал Такеши. Я не заметил, как сам притянул его к себе поближе, словно опасаясь, что его могут у меня отнять или он сам отстранится. Он только плотнее прижался, цепляясь за меня руками.
Он забрался на диван, развернул меня к себе так, чтобы было удобнее целоваться. Такеши запустил руки под мою футболку и поглаживал, ласкался ко мне. Ками-сама, да что это такое?! Так приятно... Пока я наслаждался новыми ощущениями, он подтянул меня поближе и посадил к себе на колени, обхватывая мои ноги. На какое-то мгновение я засомневался в том, что хочу продолжать в том же духе, но тут Ямамото слегка сжал эээ... мою задницу, и сомнения пропали как-то сами собой.
И снова глубокий, мучительный поцелуй. Его сильные руки гладят мою спину, ненавязчиво залезают за край ремня на джинсах. В его действиях нет ни тени сомнений, он ведёт себя, будто точно знает, что именно и когда нужно делать. Мы прилипли друг к другу на полчаса, не меньше. С Такеши время вообще пролетело незаметно. И всё-таки, мне пришлось оторваться от него. Стоило только вдохнуть после очередного поцелуя, как я чихнул. Я не нарочно, честно! Я постарался отодвинуться от него как можно дальше, чтобы не заразить, хотя... Какая к чёрту простуда, когда он елозил своим языком у меня во рту целых полчаса!
Я сижу и чихаю, а Такеши хоть бы хны! Сидит и ржот надо мной, сволочь. И вообще! Я устал от этого всего, меня знобит и хочется в тепло. Такеши откинулся на диванные подушки и я расположился лёжа на нём, удобно уткнулся носом в его шею. О, этот аромат... Опять и снова. Я честно пообещал себе, что закрою глаза на пять минут, а потом втолкаю Такеши домой. Я проснулся только через два часа и, почему-то, в своей постели. Непередаваемые ощущения! Сдёрнул одеяло – нет, одет полностью. Руки, ноги - всё двигается нормально, нигде ничего не болит. А потом я увидел записку на столике. На столе стояла чашка с остывшим чаем, на самый угол оказались сдвинутыми тетради с домашним заданием, а по центру, под плиткой шоколада лежала та самая записка. Чудненько, если бы не одно "но" – содержание.
Гокудера,
мне нужно было домой идти, но будить тебя совсем не хотелось. Поэтому я перетащил тебя на кровать. Ты мало возражал во сне. Если завтра тебя в школе не будет, то я снова забегу и закину тебе тетради. Может, ты не откажешь в помощи одному бейсбольному идиоту? Сегодняшний урок мне очень понравился. Выздоравливай поскорее!
Ямамото =*
Да, он ещё и поцеловал меня в записке. Знать ничего не хочу. Он ещё и смайл подмигивающий пририсовал. Рядом со строчкой про домашнее задание. И я опять краснею. Но это полная фигня по сравнению с тем, какую смску я получил от него, пока спал. Он что, издевается, да?!
Эй, Гоку, как ты там ? Хочется поваляться вместе с тобой в тёплой постели ; )
Я(мамото)
Я не знаю, что ему ответить на такое. Не верится, что он: 1) первым написал мне; 2) и написал такое! Нужно же было догадаться, что он куда больший извращенец, чем на первый взгляд. Ну, он выглядит не как извращенец. В общем, я ему отправил коротенькое "Норма" и скрестил пальцы на удачу, чтобы он не ответил ничего. А он и не ответил. Ура. Бляя... он и его смайлы. Агггр, достало!
На сегодня всё, пожалуй. Надеюсь, ты теперь понимаешь, почему я так настойчиво прошу, чтобы ты пересмотрел своё решение относительного того, насколько мы подходим друг другу. Ты ведь постараешься, правда ведь? Купидон, ты меня вообще там слышишь? Мне до сих пор не нравится вся эта чертовщина с Такеши. Мне это не нравится, но я начинаю постепенно смиряться с мыслью о нём. Вот как-то так.
Только Ямамото не говори, иначе подорву!
Твой, Гокудера.
P.S. Непривычно писать такое. Чувствую себя конченым извращенцем. Хотя, вряд ли тебя это волнует. Ты же у нас начальник дня святого Валентина и всё такое! Если ты не прочитаешь это письмо, то никто ведь не прочитает, правда?
Письмо 6.
Купидон,
Прости за долгое молчание, но писать было не о чем. Сегодня Белый День (что-то типа второго дня святого Валентина. Тебе одного дня в году мало, сволочь в перьях?!), а это значит, что прошёл целый месяц с того момента, как я настрочил тебе первое гневное письмо с просьбой о помощи. Ты ведь так ничего и не сделал... По-хорошему, это время я должен запомнить как лучшие годы юного мафиози. Я просыпаюсь, иду в школу, сижу на уроках, тащусь домой, делаю домашку, а потом отрываюсь на тренировках в свободное время. Под "свободным временем" я понимаю пребывание-не-в-школе и, разумеется, Такеши Ямамото.
Он мне уделяет максимальное внимание. Даже в школе. Если мы выходим из класса в коридор, то он дожидается момента, когда уходит последний человек и тут же кидается тискать и целовать меня. Мило, правда? Заканчивается всё по привычной схеме: я изо всех сил стараюсь отпихнуть его от себя, но, если у него крайне романтичное(?!) настроение, то он всё равно стоит со мной в обнимку. Приходится стукнуть его пару-тройку раз, чтобы он пришёл в чувства. Не сильно. Я же любя, правда. Сколько бы я не говорил ему, чтобы он вёл себя приличнее на людях, он продолжает гнуть свою линию и лезет целоваться при первой возможности. Идиот, что с него взять?
С математикой у него стало лучше, это факт. Он регулярно приходит ко мне делать домашку, и, если быть предельно честным, с каждым разом у него получается всё лучше и лучше. Но ему всегда хочется получить «награду» только за половину сделанного задания – в этом он похож на похотливого пса. Так и вижу, как он радостно виляет хвостом в ожидании кусочка сахара от хозяина. Ну, или дольки шоколада. Кстати, после того случая, я больше не поделился с ним ни кусочком. Жадный я, ага. Зато, когда я слишком часто и слишком усердно облизываю пальцы и губы, он делает домашку быстрее – метод кнута и пряника в действии.
Теперь Такеши стал часто и подолгу зависать у меня дома. Мы ничем таким не занимаемся, честное слово! Ну, почти... Первый раз он остался у меня с ночевой по чистой случайности: было слишком поздно, транспорт уже не ходил и я постелил ему на диване. Но, минут через двадцать этот придурок с совершенно счастливой мордой лица оказался у меня в кровати, под моим же одеялом! Вскоре это стало нормой. Мы спим в двух положениях. И я вообще не понимаю, с какого перепуга я тебе это всё расписываю. Может, так будет понятнее, что именно творится, когда мы спим вместе.
Первая – моя любимая. Он лежит на спине, а я устраиваюсь у него на груди. Всё очень просто и удобно.
Второй вариант – это романтика в чистом виде. Он пристаёт ко мне с нежностями. Такеши любит зарыться носом в мои волосы и не только, когда спит рядом. Но это ещё не всё, нет. С каждой ночью расстояние между нами в постели становилось всё меньше и меньше, а сейчас он придвинулся вплотную ко мне. Ему, видите ли, так проще обнимать меня по утрам. Сначала я испугался таких быстрых темпов развития наших отношений (Ками-сама, о чём это я?!), и с воплями и руганью выпихивал его из кровати. Заставил его спать на диване, но не прошло и полчаса, как он снова влез ко мне под одеяло. Понятное дело, что выспаться нормально в таких условиях не было никакой возможности.
Дальше – больше. Обычно, он обнимал меня во сне за талию, или просто будоражил на протяжении всей ночи горячим дыханием в шею, но... Однажды к этому добавились его руки: он провёл вдоль по спине и задержал ладонь на моей заднице. Убью, не пожалею! Главное не забыть об этом к утру. В добавок он поцеловал моё плечо и прижался ко мне ещё ближе. Его напряжение в паху легко ощущалось через ткань трусов. Ками-сама, он ведь не набросится на меня прямо сейчас, нет ведь?! Очень хотелось заорать от страха.
Прости, Купидон, я знаю, что тебе едва ли хочется читать такую ересь, но я потихоньку начинаю сходить с ума. И ездить тебе по нервам совсем расхотелось. Лучше я напишу тебе – сам поймёшь, о чём я говорю.
Его рука плавно переместилась с моей задницы на бёдро, а потом... До сих пор в ушах отдаётся каждая нотка моего вздоха, когда он просто прикоснулся там. Меня передёргивает от одного только воспоминания - мегатонны смущения. И как я только пережил это?! Хотел подтянуть колени, чтобы остановить его, но не тут-то было. Он схватил меня за лодыжки, опрокинул на спину и сам уселся у меня между ног. Схватил мою руку, заставил почувствовать его возбуждённый член. Блять, почему природа настолько несправедлива?! У него такой большой, и мне это пришлось не только чувствовать, но и лицезреть – он нетерпеливо стащил свои трусы и зашвырнул их куда-то в угол. Ками-сама, он с таким наслаждением произнёс моё имя, когда я прикоснулся к его члену, что в голове всё разом поплыло. Но это всё ерунда, по сравнению с тем, как он выдохнул "Хаято", когда кончил. Нашему ненасытному Такеши этого показалось мало – он отвёл мою руку, снял с меня боксёры: с такой жадностью меня ещё никто не рассматривал. Он опять прижался ко мне вплотную. Меня накрывает волной возбуждения даже сейчас, стоит только об этом вспомнить. Вообще-то, он сегодня опять должен прийти, поэтому, я постараюсь побыстрее расправиться с письмом к тебе.
Он обхватил ладонью наши члены и начал дрочить. Наверное, я реагировал на его прикосновения совершенно по-девчачьи: хныкал и стонал от удовольствия, шипел сквозь зубы, потому что это было нереально хорошо! Но Такеши, кажется, не возражал, и был только за. Он усиленно работал одной рукой, а второй умудрился обхватить меня за талию. Он произнёс моё имя миллион раз, а я в ответ старался сопротивляться и не так сильно прижиматься к нему бёдрами. Кажется, он поверил. Естественно, этот идиот превратил всё в игру «кто дольше не кончит». Я держался изо всех сил, но удовольствие было слишком велико… Я кончил первым в его ладонь, он тоже недолго после этого продержался. Но, эта тупоголовая скотина заляпала весь мой живот. Ненавижу его.
Теперь каждая его ночёвка у меня заканчивалась одинаково. Надеюсь, описывать в подробностях по второму кругу не надо? Пока что мы не зашли слишком далеко, но дело идёт именно к этому. Дрочить, конечно, приятно, но неудобно – у него он слишком большой. К тому же, этот идиот обнаглел окончательно и позволил себе растянуть меня: сначала одним пальцем, а потом двумя. Больно! Кажется, он решил сделать из меня боттома, меня же не спросив. Я бы его убил, но когда он это делает, это так…
Как я уже говорил, на Белый День, я чисто из вежливости подарил этому бейсбольному идиоту подарок. Мне кажется, этот день предназначен для того, чтобы мужчинам дарили подарки. Ну, в этом смысле. А тут получается, что он сделал мне подарок на День святого Валентина, то я должен соблюсти правила приличия. Вроде бы. И мне почему-то кажется, что этот идиот совсем не будет против. Скорее всего, он опять всю ночь будет тискать меня в объятиях и с тупым счастливым спрашивать «А ты меня любишь?» или что-нибудь в этом духе.
И в этой бочке мёда есть одна ложка дёгтя. Я его не люблю. Да, может, с ним и весело, особенно по ночам. Да, с ним хорошо. Даже, немного уютно. Но это не любовь. Он просто друг. Друг с необычными, интересными «бонусами». У него приятный парфюм. И он довольно сносно целуется. С ним в кровати спать тепло. И он пытается развеселить меня во время очередной депрессии. Вот видишь, это дружба. Но не любовь.
Наверное, я всё-таки позволю ему сегодня перейти все границы приличия. Вот написал это и почувствовал себя полным придурком. Я вымарал целый абзац бреда по теме перед тем, как отправить письмо тебе. Да, писать это было неприятно, но ты ведь не видел всех моих откровений, так что… Короче, я волнуюсь. Как ему об этом сказать? Говорят, это очень больно. Но… я его хочу.
Твой, Гокудера.
Письмо 7.
Купидон!
Я не могу ходить. Времени два часа дня, а я всё ещё валяюсь в постели. Школу сегодня придётся прогулять, хотя "прогулять" – сильно сказано, ведь я едва ли могу ходить по дому. Этот придурок съебался с утра пораньше, бросив меня досыпать. Скорее всего, только потому, что я на этом настоял. Он очень хотел остаться и играться в медсестру весь день. Но мне такого добра не надо – я выпихнул этого идиота учиться.
Он уже скоро должен вернуться из школы, и, наверняка, будет трястись надо мной, пока я опять на него не наору. Это последнее моё письмо к тебе, Купидон. По крайней мере, я очень на это надеюсь. Меня окончательно достала вся эта херь, связанная с твоим днём и воспеванием великой силы любви.
Я велел Ямамото поделиться подаренным шоколадом с Десятым, но он отказался, сказав, что этот шоколад, как и я, целиком и полностью принадлежит только ему и делиться он ни с кем не намерен. Я не догнал, к чему такие пафосные речи, но было приятно. Самую малость. В итоге, он его оставил на прикроватной тумбочке у меня дома. Наверняка, паршивец опять затеял что-то. Он демонстративно заявил, что не хочет видеть, как я ем шоколад, хотя от наших уроков он всё ещё не отказался. Странно всё это.
Я так устал. Мы спали чуть больше часа прошлой ночью. Можно сказать, что я заебался в прямом смысле слова. Надеюсь, мне полегчает хотя бы к вечеру. Хромать буду пару дней, но ведь это не смертельно. У нас было два раза. Надолго нас не хватило, к тому же, он сильно растянул меня в первый раз. Хотя, во второй подход было не так больно.
Для описания первого раза у меня и слов-то приличных не найдётся. И это ещё девушки жалуются, что им больно терять девственность! Сначала он целовал меня как сумасшедший где-то с полчаса и ничего больше не предпринимал. У меня вся шея в засосах благодаря этой сволочи. Мне придётся носить что-нибудь с высоким воротником или даже шарф: со стороны выглядеть это будет слишком дико, но один чёрт лучше, чем выставлять всем на обозрение следы его активной деятельности.
Сначала всё тянулось лишком медленно. Я даже удивился его выдержке. Я думал, он сразу набросится на меня и отымеет прямо на полу или на журнальном столике, когда я ему сказал, что хочу его. Но нет. Он сделал всё… как надо.
Прости, Купидон, я опять вынужден пуститься в пространные описания.
Целуясь, мы ввалились в спальню. Он медленно снимал с меня одежду, попутно целуя меня всюду, куда мог дотянуться. Он ещё минут пять радостно разглядывал меня голого, будто развернул долгожданный подарок на День Рождения. Блять. Ну кретин ведь! Я потянулся стаскивать с него шмотки, чтобы он хоть как-то очухался.
Я прошуршал по полкам в кабинете Шамала и нашёл немало занятных вещичек, которые наш милый доктор припрятал в самых недоступных местах. Чего там только не было: несколько видов афродизиаков, какая-то краска по телу, и, самое важное, смазка. Понятия не имею, нахрена ему всё это в школе, где в медкабинете чуть ли не проходной двор. Вариант с самостоятельным приобретением подобных вещей я пока отложил на светлое будущее. Я протянул тюбик Ямамото и сказал, чтобы он обязательно этим воспользовался. Он так и сделал. Я встал на четвереньки, чтобы ему было максимально удобно. Заодно, он не увидит моего лица, когда опять засунет пальцы в меня.
Было больно. Очень больно. Один палец – это ещё терпимо. Второй – куда ни шло, памятуя о его недавних экспериментах на этом поприще. Но когда он ввёл третий палец, я вскрикнул и он тут же замер, хоть я и просил его не останавливаться. Идиот херов. Сначала он не торопясь разрабатывал меня внутри пальцами, входил максимально глубоко. Кажется, он ждал моего подробного отчёта об ощущениях. Ха! Я ведь уже упоминал о том, какой Такеши идиот?! Эта тварь взяла и перевернула меня на спину! Он, оказывается, хотел видеть моё лицо, когда мы будем трахаться. О, ну прекрасно! Давайте сделаем всё возможное, чтобы Гокудера сгорел от стыда прямо здесь и сейчас. А ещё лучше, если это произойдёт во время ебли с Ямамото и глядя глаза в глаза.
А потом этот идиот додумался спросить меня о презервативах, на что я не удержался и спросил на счёт своей возможной беременности. Касми-сама, за что мне это наказание в виде Такеши?! В скольких прошлых жизнях я совершил страшные грехи, что мне сейчас приходится так тяжко? Он заткнулся и молча стал наносить смазку на свой член. Я сразу предупредил его, чтобы он даже не вздумал кончать в меня, потому что это унизительно. Ну, и как добавок к его глупости с презервативами. Он ничего не ответил, просто коротко кивнул в знак согласия и отбросил в сторону тюбик со смазкой.
Ками-сама, моё сердце застряло в горле от волнения. Я от страха и волнения вцепился в постельные простыни, а ведь он даже ещё не вошёл. Я откинул голову назад и зажмурился. Он прикоснулся раскрытой ладонью к моей груди. Я терпеливо ждал.
Бляяяяяяяяяяять!
Задница болит. Казалось, что мышцы вот-вот порвутся. Он заметил это не сразу и остановился, чтобы я немного привык к ощущениям. Ну почему у него такой большой?! Нечестно! Я на автомате обнял его, немилосердно впиваясь ногтями в его спину. Кажется, там остались шикарные царапины после сегодняшнего. Он молча, героически терпел. Наверное, потому, что он понимал, что мне будет больнее. Он долго не двигался. Наверняка, он чувствовал, как сокращается кольцо мышц вокруг его члена. Он непрестанно шептал моё имя и упрашивал расслабиться. Мда, сказал бы я ему тоже самое, если бы в его заднице был невероятно большой член.
Наконец, Такеши начал двигаться. Сначала очень медленно. Как будто, он боялся сделать мне больно. Придурок, мне уже больно и я боюсь даже предположить, что будет дальше! Потом, кажется, он вошёл в раж, и начал двигаться быстрее. Гораздо быстрее. Он буквально вламывался в меня, как кайло горняка в надежде отыскать золотую жилу. Он откровенно, от всей души трахал меня, Хаято Гокудеру! Мы оба взмокли. Меня всё больше и больше заводил звук от соприкосновения наших тел. Его член скользил внутри меня вперёд-назад, реальность отступила на задний план и, вскоре, капитулировала. Я сошёл с ума. Какая досада!
Я громко выкрикнул его имя, когда он сжал мои член и начал медленно ласкать меня. Я не сдержался и ещё раз простонал его имя. Кажется, ему понравилось. Нет, я мог бы сказать ему «сильнее» или «быстрее», но зачем мне добавлять себе неприятностей на то самое место, если их там и без того хватает?!
И я опять кончил первым. Ну, так вышло. Случайно. Что ж, Такеши ещё раз доказал наличие выдержки и терпения, и этот раз не стал исключением. Я обхватил его ногами за талию и выгнулся дугой так сильно, что мы почти столкнулись. А что в итоге? Наши животы обильно заляпаны спермой – на этот раз только моей. Задница опять начинает болеть, потому, что я возбуждён до предела. Такеши срывается в оргазм и громко выкрикивает моё имя. Опять и снова.
Этот придурок кончил в меня. Едиснтвенное, что я росил его не делать. А он сделал. И бляяять, это было… пошло! Я почувствовал, как его сперма медленно стекает внутри меня: горячая, густая. Когда Такеши со вздохом вышел из меня, то она сразу же потекла по внутренней стороне моих ног. Одним словом – стыд.
Я лежу в полной растерянности от того, что мы всё-таки это сделали. Такеши валяется в отключке на мне и сонно дышит в моё плечо. В мою голову лезут мысли: одна мрачнее другой, потому что особого кайфа от произошедшего я не словил. А потом наступил настоящий мрак. Такеши сваливается с меня, перекатывается на бок и с совершенно виноватым, потерянным видом заявляет: «Гоку, прости, я не смог с первого раза задеть твою простату». Я лежу рядом и тихо молча охуеваю, так и не сумев заорать «Чего?!».
Но вопрос как-то сам по себе решился, правда, чуть позже, когда я поднялся и только собрался идти в душ, как… Такеши, узрев меня перепачканным в его сперме, завёлся с пол-оборота. Он с легкостью поставил меня на колени, и начал рьяно ласкать меня, пока я снова не почувствовал возбуждение. А потом всё повторилось, только теперь со спины.
Во второй раз было немного легче – кольцо мышц ещё не закрылось, но всё равно ощущался лёгкий дискомфорт. На этот раз он не старался быть идеальным и задеть чего-то там внутри меня. Всё получилось само собой и мой несчастный мозг рассыпался на миллиарды радостных осколков. Без возможности восстановления в прежний вид, ага. Я не преувеличиваю, честное слово. Всё так и было. Будто по телу пробежались лёгкие, приятные волны и я чуть не кончил. Такеши удалось после этого ещё трижды задеть эту точку «G» внутри меня, перед тем, как мы вместе кончили. Ками-сама, боль, которую я пережил до этого… короче, оно того стоило.
Словами тут вряд ли что-то можно описать или объяснить. Но эта сцука опять кончила в меня, но сил на злость уже – на его счастье и удачу – не осталось. Я был вымотан, выебан и, вдобавок к этому ужасу, мы лежали в обнимку с Такеши на испачканных простынях, которые мне же потом придётся стирать.
Утром я, наивный, попытался встать, но мои ноги сказали мне, что со мной они не знакомы и вообще, впервые меня видят. Короче, я упал. И сразу же взвыл от боли. От моего воя проснулся Такеши, подлетел ко мне, взял на руки и, утешая, уложил обратно на кровать. Он даже не стал вслушиваться в мои настойчивые просьбы отнести меня в душ. С одной стороны, не очень-то хотелось, чтобы он ещё и в душе со мной был. Но с другой – я не держался на своих двоих. И что прикажете делать? Пришлось ждать, пока я смогу пересилить боль и доползти до душевой. Чувствую себя мерзко.
Купидон, это всё ты виноват. Абсолютно во всём. Моя перепачканная кровать – твоя вина. Моя новая зависимость от шоколада – тоже твоя вина. И то, что Такеши теперь постоянно кончает в меня – тоже ты виноват. Ками-сама, да то, что я трахаюсь с парнем – вот твоя самая страшная вина!
Сука ты. Ненавижу тебя, паскуда. Втянул меня в это дерьмо. Втянул меня в эти ненормальные отношения с этим придурком. Ты виноват абсолютно во всём, что случилось за эти два месяца. Ты и только ты!
Кажется, я… должен сказать тебе спасибо.
Навеки твой, Гокудера.
@музыка:
AIR - Cherry Blossom Girl
@настроение:
Весеннее счастье - это когда тот, кого ты хочешь, хочет тебя не меньше, и у вас есть время почти до семи, и с работы отпустили. (с) Ванечка
Название: Прости меня, Коноха… Ссылка на оригинал: www.fanfiction.net/s/3819777/1/Forgive_me_Konoh... Автор: devism Перевод: timros Пейринг: Какши/Ирука Рейтинг: PG-13 Жанр: General, Romance Дисклеймер: всё принадлежит сами-знаете-кому Примечание: POV Каши
читать дальше- Сенсей, Обито… Вы смотрите на нас? На меня? Как бы мне хотелось, чтобы вы были здесь, рядом… Направили бы меня на верный путь, подсказали бы мне, что делать… Я ведь… Я… - у Какаши перехватило дыхание.
Прости меня, Коноха…
- Правильно ли это? Мне кажется, да. На самом деле, мне нужно куда больше. Не думаю, что мне сейчас этого хватает… Его…
Тогда ты был самым важным для меня человеком. Тогда… А теперь уже нет. Ровно с тех пор как я встретил его.
- Нам с детства твердят о том, что у шиноби чувств нет и быть не может. Мы всего лишь оружие Конохи. Мы – слуги и рабы своего селения. Но когда я нахожусь рядом с ним, эмоции не хотят влезать в строгие рамки контроля, а на душе становится тепло. Я просто это чувствую.
Я отдал бы свою жизнь за твою. Но он – моя жизнь. Я живу только для него. И я убиваю для того, чтобы защитить тебя, но – для него. Я отдам свою жизнь и всё, что у меня есть только чтобы уберечь его от беды. Даже от меня самого.
- Прошло всего около месяца с того момента, как мы начали встречаться. До этого мы были знакомы на протяжении многих лет. Он такой… идеальный! Совершенный для меня. Иногда мне становится боязно, что моё более, чем скромное существование пятнает его репутацию. Мои проваленные миссии в прошлом стали невыносимой ношей в настоящем. А он только улыбается в ответ. Эта изумительная, нежная улыбка говорит о том, насколько я ему дорог. В ней столько любви и заботы, вспоминал Какаши. Его шаринган навеки сохранил милые сердцу черты.
Ты удивительный, ты прекрасный, ты чудесный. Сакура весной одаривает нас своими нежными лепестками: подхваченные лёгким порывом ветра они беззаботно танцуют в воздухе… Солнце ласкает нашу кожу и не расстаётся с нами, наполняет наши сердца теплом. Ничто не способно выдержать сравнения с этим!
- Иногда мне казалось, что ему будет лучше без меня. Когда я озвучил свои мысли... Лучше бы я этого не делал. Он молча плакал, глядя на меня с широко открытыми глазами. Слёзы… Я никогда не хотел стать их причиной. Почему-то Ками-сама пожалел меня и одарил меня этим сокровищем - его любовью. Тем, чего я никак не заслуживаю, но бережно храню.
И когда его распущенными волосами легко играет весенний ветер, солнце ласкает эту восхитительную кожу, опрокидывая на нас солнечные ванны. Он так легко краснеет от смущения – стоит только прикоснуться. Его красота находится вне всякого сомнения.
- Справедливо ли просить меня о таких вещах? Предать его… Никогда! Что я делаю?! Сенсей, как бы вы поступили на моём месте? - Какаши спрашивал монумент. Именно так он страдал, когда его сенсей ценой своей жизни спас Коноху, и погиб его лучший друг, Обито, спасая Какаши. Он знал, что не переживёт его потери. Тот Какаши, которого до этого знали как идеального наёмника, идеальный механизм для убийств, тот отважный воин Шаринган Какаши в один прекрасный момент перестал существовать.
флэшбэк
- Йо! - Какаши машет рукой в знак приветствия Хокаге, после того, как рассеивается сизая дымка дзюцу. Вообще-то, его вызвали целых три часа тому назад: какая-то важная миссия или послание, которое доверяют только анбушникам. И это несмотря на то, что ему повторно напомнил Генма, что Хокаге желает его видеть. Разумеется, Какаши не мог нарушить свой имидж, и опоздал на максимально допустимое время. Прийти вовремя - эта роскошь ему не по карману. А ещё он не мог не посмотреть пару-тройку часов на своего любимого учителя в окошке Академии.
- Ты опять опоздал, чучело конохское, - Цунаде злится. - Ну, понимаете... Я брёл по дороге жизни, и мне на пути попался огромный чёрный к... - Заткнись! - правительница не смущаясь орала на него, - Хватит чушь пороть! Каждый раз почти одно и то же! - Какаши лениво моргнул. Кажется, Годайме уже успела с утра опустошить не одну бутылочу саке - они стояли белоснежным рядком за ближайшей кипой бумаг. - Я тебя зачем позвала, Какаши? - Маа, вас волнует состояние площадки для тренировок? Тогда, вы могли бы просто его попросить больше не устраивать соревнований в честь Силы Юности... - Нет, я не об этом. По деревне поползли неприятные слухи... про тебя и ещё одного человека. Наверняка, ты догадываешься, о ком идёт речь. Ладно, так и быть, я закрыла глаза на ваши романтические прогулочки под Луной - у шиноби тоже могут быть свои странности. Но, когда... Тебе не кажется, что всё это зашло слишком далеко?
Никогда ещё слова Хокаге не были такими мерзкими. Ему всегда казалось, что Хокаге не будет беседовать с ним на тему личной жизни - абсурд по определению. Это была его частная жизнь, хоть и особого секрета из неё Какаши и не делал. Как будто возможно хоть что-то утаить в селении, где почти всё население: военные шиноби.
- Да, всё серьёзнее некуда.
Цунаде вздохнула. Сколько бы грозной не была Хокаге на вид, она ценила и уважала личные чувства своих шиноби. Старейшины продолжали мусолить эту тему изо дня в день, настойчиво подталкивая к "правильному" решению. Старые хрычи за своим ревматизмами и артритами давно позабыли, что такое настоящие, яркие чувства, что значит быть молодым и любить всем сердцем. Не облегчало ситуации и то, что Умино Ирука – преподаватель в Академии. Он неибежно становится примером для своих учеников. Что станет со старейшими кланами Конохи, если они позволят подрастающему поколению следовать велению своего сердца, позабыв о долге шиноби? Вспомнят ли они о своём долге перед селением?
- Чёрт. Какаши, старейшины серьёзно обеспокоены тем, что ваши отношения могут стать достоянием общественности. Они не хотят, чтобы это стало твоим уязвимым местом или... Какаши жестом прервал её. - Это не уязвимость, и не болезнь. И никогда ею не будет. Да, может быть, он простой чуунин, но вы прекрасно знаете, с какой силой и отчаянием он отстаивает интересы тех, кого вырастил и воспитал. Он с лёгкостью мог бы стать дзенином! Да что я вам рассказываю, вы и так всё прекрасно знаете... - Я-то всё знаю, а вот старейшины знать не хотят. Какаши, я не прошу тебя бросить сию же секунду, но... попробуй немного сбавить обороты, ладно? Хотя бы до тех пор, пока я вобью в головы этим стариканам, что твои чувства не причинят вреда Конохе. - Цунаде-сама, я признаюсь, что не испытываю никаких угрызений совести из-за того, что люблю его и что любим им. И я не буду скрывать свои чувства только по прихоти старейшин. И я не буду умалять значение своих чувств по отношению к нему, ведь я его люблю и это не шутки. - Какаши... - Прошу вас, Хокаге-сама! Шило в мешке не утаишь, счастливых глаз от людей не спрячешь. Ладно, одного глаза. Расставание ничего не исправит, а только сделает нам больно. Моя любовь – не похоть или что-нибудь в этом духе. Нам друг с другом хорошо, и лучше быть уже не может. Мне нет дела до того, что думают по этому поводу старейшины. Я эгоистичен? Может быть. Но это не меняет сути дела.
Апатичный прежде взгляд Какаши теперь был полон тоски и боли. Преданность, всепоглощающая любовь и решительность: взрывоопасная смесь, если обращаться с ней, как с игрушкой. Цунаде прикрыла глаза ладонью в надежде отыскать в приятном полумраке подходящее решение. У неё были полномочия попросту приказать Какаши расстаться с ним, хотя бы ненадолго, но это не выход. Какаши и Ирука – пара, пожалуй, самых харизматичных шиноби Конохского селения. Непоправимый удар по репутации сейчас был явно ни к чему. Она со вздохом открыла глаза, чтобы увидеть, как Какаши стоически смотрит на неё.
- Хорошо. Хотя бы сохраняйте минимальные рамки приличия. Всё, свободен. - Благодарю вас, - в голосе Какаши читалась искренняя радость. Он по-привычке шагнул в окно, торопясь покинуть кабинет, пока Хокаге не передумала. Несясь по крышам Конохи, он двигался к единственному источнику спокойствия и умиротворения в его жизни – Мемориальному камню.
конец флэшбэка
- Я служу на благо Конохи сколько себя помню. И это награда за мою преданность? На этом свете мне принадлежит только один человек, но и его у меня хотят отобрать. Да на каком основании?! Не дождутся, не допросятся. Как говорится, только через мой труп.
После выполненного поручения, я всегда несусь сломя голову домой. Сердце тоскует и ждёт встречи с тобой. На узких, тесных конохские улочках как обычно кипит жизнь. Люди снуют туда-сюда, расталкивая зазевавшихся прохожих. Гражданские, военные... Кто-то из них может запросто однажды не вернуться с очередной миссии - реалии повседневности.
- Если эти стариканы знали, как я схожу с ума по нему... Только Ирука может меня вытащить почти с того света, когда после миссии тебя выворачивает наизнанку. Он умудряется моментально залечивать мои раны. Только он видел меня в состоянии бесполезного мусора. Только ему я позволяю видеть и знать себя таким... беспомощным. Разумеется, он лечит незначительные ранения и тащит меня в госпиталь, если раны ему не по силам, - Какаши улыбнулся, когда вспомнил, как перепугал своим видом Ируку: по уши в грязи и пыли, перебинтованный, но пришёл сдавать ему отчёт в шатб, по пути свалившись прямо в его объятия. Знали бы вы, как потом ругался наш тихий и скромный сенсей.
Я всё ещё мысленно возвращаюсь к твоему образу, Обито. Но твоя смерть уже не приносит столько боли. Скромная улыбка – и я таю. Прикосновение, поцелуй – и меня больше нет в этой реальности. Лучшего я и не смел желать.
Вокруг него всегда атмосфера мира и покоя, полная гармония. Очень похоже на то, когда ты после долгих лет жизни в городе наконец-то выбираешься на природу. Тишина, лёгкий шорох листвы под ногами, тёплый воздух щекочет нос пыльцой и запахом травы. Кожа отзывается на малейшее движение вокруг, и глаза почему-то щипет. Наверное, это от радости. Такая же волна умиротворения накатывает кажый раз, когда я рядом с ним.
- А ведь правда… Любовь редко ошибается. Если он до сих пор со мной, то это не просто так. А это значит, что я смогу справиться с любыми трудностями, преодолеть любое препятствии е на нашем с ним пути. До тех пор, пока он ес… - Каши…
Какаши медленно обернулся. Он стоял немного поодаль. Умино Ирука. Самый важный для него человек. Всё, что есть у Каши. Бросив последний взгляд на Камень Памяти, Какаши медленно развернулся и пошёл навстречу, протягивая руки к любимому, чтобы обнять и не отпускать. Хотелось, чтобы это ощущение длилось вечно. Ирука без предупреждения стащил с Каши маску и отчаянно, страстно поцеловал. Они оторвались друг от друга только, когда воздуха в лёгких совсем не осталось. Какаши с невыносимой нежностью поцеловал шрам Ируки, перешёл шее и укусил губами мочку уха. - Пошли домой, - резкий выдох. - Попробуем найти более интересное занятие для двоих, - и эта довольная ухмылка во всё лицо, - Мой дом там, где ты, Ирука.
Сайто, Рюкю. Японская живопись тушью в стиле суйбоку / Р. Саито ; пер с англ. Л. А. Бабук. — Минск : «Попурри», 2008. — 96 с. : ил. Автор этой книги, мастер Рюкю Сайто, предлагает вам пройти курс пошаговых уроков, написанных предельно доступным языком и сопровождающихся понятными иллюстрациями, в том числе цветными. Пособие предназначено для начинающих, чтобы любой желающий мог легко и быстро освоить этот оригинальный стиль японского искусства. Для широкого круга читателей.
Часть 1. Суйбоку: природа, которую можно передать в черно-белой гамме цветов
Часть 2. Художественные принадлежности Кисть - фудэ Тушь - суми Тушечница - сузури Бумага - ками Другие художественные принадлежности
Часть 3. Основные принципы Движение кисти Скорость движений кисти Нюансы суми Очарование переливов влажного и сухого
Часть 4. «Четыре благородных господина» Орхидея - ран и кей Бамбук - такэ Слива - умэ Хризантема - кику
Часть 5. Усовершенствованная техника рисунка «Ломаная тушь» и «разбрызганная» тушь: Техника хабоку и хацубоку Боккоцу (или «без костей») Тэнтай - пятно и вещество
Часть 6. Последующие уроки
Часть 7. Примеры Картины знаменитых художников Картины автора книги Картины, нарисованные учениками автора
Вся книга-альбом помещена в посте и далее в комментариях к нему. Осторожно, трафик!Книга посвящена одной из самых известных серий Андо Хиросигэ (1797-1858) «Сто знаменитых видов Эдо», которая выпускалась в последние три года жизни Хиросигэ, но так и осталась им не завершённой. Закончил серию его ученик Сигэнобу (1826-1869), впоследствне Хиросигэ II. Изображение Восточной столицы, как часто называли Эдо, наряду с темой дороги Токайдо являлись центральными темами в творчестве художника. Серия «Сто знаменитых видов Эдо», которой посвящено настоящее издание. - самая большая по количеству включенных в нее гравюр (119 листов). Она явилась итогом накопленного художником творческого опыта. Помимо уже найденных ранее приемов в листах серии появляются новые композиционные и колористические решения, обнаруживается новый, свежий взгляд художника на любимый им город. Ведь в Эдо Хиросигэ родился и прожил всю жизнь, гордясь тем, что он настоящий «эдокко» (буквально «дитя Эдо»).
Уникальность настоящего издания заключается в том, что читателю предоставляется возможность сравнить ранние гравюры серии с более поздними изданиями. Это дает возможность ещё отчетливее увидеть особенности каждой из гравюр и понять творческую манеру мастера в контексте развития пейзажа в гравюре укиё-э. Комментарии к каждому листу серии, включающие исторические, мифологические и бытовые подробности, помогают раскрыть смысл изображения. Издание снабжено вступительной статьей, прекрасно иллюстрировано и адресовано самому широкому кругу читателей, любителей японского искусства и специалистов.
Введение
Истоки тех огромных исторических перемен, которые повлекли за собой формирование городской культуры, были обусловлены стремительными социально-экономическими, политическими и идеологическими реформами в жизни японского общества, в результате чего и сложилась самобытная городская культура. Произошло это в эпоху Токугава (1603-1868). В японской историографии так принято называть период в истории страны, когда военно-феодальное правительство возглавляли представители феодального дома Токугава. В принятой в Японии системе исторической периодизации эра Токугава относится к эпохе кинсэй. «В периодизации европейской истории термину кинсэй нет эквивалента. На английский язык его переводят как early modern. Можно сказать, что это была своеобразная переходная эпоха от средневековья к Новому времени, длившаяся 264 года», вплоть до периода Мэйдзи (1868-1912) - так характеризует это время Н. Ф. Лешенко. События 1868 года получили в японской историографии название Мэйдзи исин. В результате этих событий был ликвидирован сёгунат, и власть в стране номинально перешла к императору.
Эпохе Токугава предшествовало смутное время; вся вторая половина XVI века была отмечена борьбой за объединение страны. Битва при Сэкигахара (1600) положила конец длительному периоду междоусобных войн, и в стране наступили мир и политическая стабильность. Начавшийся новый этап получил название по имени победителя в битве - Токугава Иэясу, который в 1603 году объявил себя сегуном (в данной книге сохранен принятый в Японии порядок в написании имен и фамилий: на первом месте фамилия, на втором - имя). Таким образом, он положил начало третьему в истории Японии сёгунату Токугава (1603-1868). Сёгун - «военачальник», этот титул присваивался военным правителям Японии из династий Минамото, Асикага и, наконец, Токугава.
Но этот период известен еще и как «эпоха Эдо» - по названию города, ставшего резиденцией сегунов Токугава. Следует отметить, что в течение всего периода Токугава номинальной столицей страны оставался город Киото, где жил император, хотя реальным политическим центром был Эдо. Новой Восточной столице - городу Эдо и посвящена серия «Сто знаменитых видов Эдо» - «Мэйсё Эдо Хяккэй» знаменитого художника-пейзажиста Андо Хиросигэ (1797-1858).
Столица Эдо была резиденцией сегунов и городом самураев, отличалась она рядом особенностей. Элитные аристократические районы занимали большие пространства, включавшие кроме построек сады и парки. Они соседствовали с густонаселенными кварталами ремесленников и торговцев. Город располагался на берегу Эдоского залива, своими очертаниями напоминая полумесяц. Крупный торговый порт, со множеством естественных и искусственных каналов и рек, делали облик города и его характер неповторимыми. В городе было много различных рынков и складов продовольственных и промышленных товаров. Их характерные строения и стены, окрашенные в белый цвет, стали своеобразным символом Эдо, нашедшим отражение в гравюрах японских художников.
В столице, особенно в ее густонаселенных районах, были часты пожары, которые являлись настоящим бедствием этого огромного, целиком деревянного города. Кривые и предельно узкие улицы жилых кварталов, построенные первоначально для обороны (поскольку закладывался город в условиях политической раздробленности и междоусобных войн), немало способствовали возникновению пожаров. Было даже принято поздравлять друг друга с туманной ночью, поскольку вероятность пожара уменьшалась. Большинство населения в период Токугава в Эдо составляли муж-шины: самураи, моряки, торговцы, ремесленники. Кроме того, политика заложничества санкин кодай, предполагала длительное пребывание в Эдо даймё и самураев, приезжавших со своей многочисленной свитой, в то время как семьи их оставались дома, в провинциях. Любимым местом их времяпрепровождения были официально разрешенные правительством увеселительные кварталы «Ёсивара», что буквально означает «Тростниковое поле», где социальные запреты были сняты. В последствие первоначальные иероглифы были переиначены на точно так же звучавшее «Веселое поле». В настоящей серии Хиросигэ не раз изображает различные подходы к кварталу, показывая лишь крыши его строений. Гейши (буквально «женщины искусства»), живущие там, придавали Ёсивара совершенно особый колорит. Образованные собеседницы, приятные во всех отношениях танцовщицы и певицы, они также владели искусством игры на музыкальных инструментах.
Существует хрестоматийное утверждение, что период Токугава был временем застоя и изоляции от внешнего мира, приведшей впоследствии к отсталости Японии. Действительно, на первый взгляд, эпоха Эдо, или Токугава, была небогата яркими событиями, но именно характер и уровень политического, социально-экономического и, конечно, культурного развития повлекли за собой появление городской культуры. Огромное богатство, финансовая мощь неуклонно сосредотачивалась в руках ремесленников и купцов Осака, Киото, Эдо, объединяемых в категорию тёнин - горожане. При этом необходимо заметить, что обще-ство периода Эдо (1603-1868) развивалось в условиях жесткой регламентации, которая затрагивала все слои, «но более всего ударяла по третьему и четвертому сословиям - ремесленникам и купцам». «Никаких политических прав, возможности участвовать в управлении страной и свободы действий вне коммерческой сферы у них не было... Горожане были вынуждены искать собственные формы самовыражения, в результате наиболее ярким явлением этого периода стала городская культура. В изобразительном искусстве самой характерной формой ее существования стала гравюра укиё-э, в драматургии - театр Кабуки, в литературе- разнообразные жанры беллетристики», - как отмечает М. В. Успенский.
Круг интересов городского искусства был достаточно широк, но любые его проявления, в том числе и гравюра укиё-э, объединены двумя важными качествами - развлекательностью и информативностью. Жизнь горожан столицы протекала по своим законам, они имели свой язык, свои праздники, обычаи и должны были иметь свое искусство. Им стала гравюра укиё-э, большая часть которой относится к жанрам бидзинга - изображения красивых женщин веселых кварталов, якуся-э-изображение актеров, муся-э- изображение воинов, последним зародился и оформился как самостоятельный жанр - фукэйга - пейзаж. Каков бы ни был сюжет гравюры, он всегда рисовал перед зрителем мир обыденный и легко узнаваемый, но в то же время иллюзорный. Другое важное качество гравюры состояло в ее информативности. Именно гравюра едва ли не изначально играла роль своеобразного средства массовой информации.
Выделение гравюры в самостоятельный вид искусства принято относить ко второй половине XVII века и связывать с именем художника Хисикава Мароно-бу (1618-1694), выпустившего гравюры на отдельных листах - итимаиэ. До этого гравюра существовала в форме книжной иллюстрации. Гравюра укиё-э до середины XVIII века была черно-белой (сумидзури-э) и печаталась с одной доски, так называемого ключевого блока, передававшего лишь линейные контурные изображения. Вскоре были предприняты попытки ввести в гравюру цвет. Контурный рисунок раскрашивали от руки сначала одним, а позже - двумя-тремя цветами.
Ранние раскрашенные от руки гравюры известны как тан-э из-за преобладающего красного цвета, хотя желтый и светло-зеленый цвета также присутствовали. Гравюры, которые печатались в первой половине XVIII века - в период, когда формировался круг сюжетов, а также обозначались излюбленные темы, были в основном большого размера (57x32 см) и изображали, главным образом, красивых женщин-куртизанок Ёсивара и актеров театра Кабуки. В таком предпочтении, может быть, нагляднее проявилась специфика гравюры - искусства, возникшего благодаря горожанам и соответствовавшего их вкусам и интересам. Постепенно размеры гравюр стали уменьшаться (31x16 см). Такие гравюры известны как бэниэ. Это название указывает на преобладание красного пигмента в гравюрах, раскрашенных от руки. Помимо всех художественных достоинств, гравюра обладала коммерческим преимуществом: большое количество экземпляров производилось для продажи. Имелся свой рынок, и успех или провал на нем зависел от стиля гравюр, их качества, а также от изменчивого вкуса и возрастающего влияния покупателей среднего класса.
Пейзаж в гравюре начал формироваться как отдельный жанр почти одновременно с ведущими жанрами укиё-э - театральными портретами и изображениями красавиц, но достиг своей зрелости в 30-е годы XIX века. В 1765 году началось массовое внедрение в издательскую практику многоцветной печати. Существующие до этого периода двух - трехцветные гравюры называли бэнидзури-э. Многоцветные же гравюры, появление которых на рубеже 1 764 и 1 765 годов традиционно связывают с именем Судзуки Харунобу (1 725-1 770), называли нисики-э («парчовые картины») или Адзума нисики-э, что означает «гравюры, сделанные в Эдо». По еще одному названию города, поскольку слово адзума - в широком смысле - наименование востока, восточного направления, что соответствовало местоположению столицы. В действительности цветная печать была известна значительно раньше, по меньшей мере, с начала XVII века. Однако в гравюре укиё-э эта техника впервые и массовым тиражом была использована именно Харунобу.
Известно, что цветная ксилография трудоемка и требует участия нескольких специалистов: художника, который создавал рисунок будущей гравюры; резчика, переносившего изображение на доску продольного распила, причем для каждого цвета вырезалась отдельная доска; печатника, осуществлявшего печать вручную, без применения станка. Очень важна также роль издателя, который осуществлял общее руководство, обеспечивал сбыт, а нередко бывал и автором идеи произведения. Примером подобной совместной деятельности может служить творческое сотрудничество так называемых рэн - литературных или поэтических кружков, в данном случае сотрудничество «Кикурэнся» с художником Судзуки Харунобу. Именно они заказали Харунобу создание иллюстрированных календарей эгоёми, напечатанных в несколько красок. Отличие этих гравюр от всего, что было выполнено художникам раньше. заключалось не столько в технических нововведениях, сколько в интерпретации сюжетов. Изысканность стилистики Харунобу. обращенная к классическому искусству периода Хэйан (794-1185), задала тон развитию гравюры на протяжении XVIII и начала XIX века. Считается, что с 1764 года начинается классический период, который продолжался около половины столетия. Это было время деятельности плеяды блестящих мастеров: Кацукава Сюнсё (1726-1792), Тории Киё-нага (1752-1815), Китагава Ута-чаро (1753-1820), Тосюсай Ся-раку (работал в 1 794-1795 годы), Собинсай Эйси (1756-1829), а также Исода Корюсай (работал в 1770-1780-е гг.), Торияма Сэкиэн (1712-1788). Особенно интересным представляется творчество Торияма Сэкиэна, которому приписывают важные технические нововведения, известные как Ториямахико, а также как Сэкиэн Гафу («картины Сэкиэна»), которые датируются 1 775 годом. Вероятно, это первые примеры использования техники градации в цветной печати, которую впоследствии так эффективно применял Андо Хиросигэ в своих пейзажных гравюрах. Это время считается периодом наивысшего расцвета искусства укиё-э. Первая половина и середина XIX века - его последний период, ознаменованный появлением нового поколения мастеров.
Ведущими жанрами по-прежнему оставались бидзинга и якуся-э. В этом жанре работают крупнейшие мастера, такие как Утагава Тоёкуни (1769-1825), Хосода Эйси (1756-1829), Кэйсай Эйсэн (1790-1848) и другие. Они создавали произведения, не уступающие гравюре 1780-1790-х годов, но обладающие своей особой выразительностью, своим языком - более реалистичным, чем раньше. В 1830-1840-х годах все чаше появляются безжизненные, формальные произведения, в которых пристрастие к внешним эффектам вытесняет передачу настроения модели, составлявшую едва ли не главное достоинство гравюры второй половины XVIII века. Черты упадка в японской гравюре обозначились несколько позже, в эпоху Баку-мацу (1853-1867), непосредственно перед революцией Мэйдзи 1868 года. Распространение понятия «упадок» на всю гравюру первой половины - середины XIX века вряд ли правомерно, хотя бы потому, что именно в этот период бурное развитие получает жанр фукэйга - пейзаж.
Родоначальником пейзажной гравюры укиё-э считается Кацусика Хокусай (1760-1849). По своему типу пейзаж укиё-э необычен для искусства Японии. От традиционного дальневосточного пейзажа, который принято понимать как отображение философской картины мира, его отличает гораздо большее внимание к реально изображаемой местности.
Другим немаловажным аспектом является постепенное повышение художественного вкуса горожан, появление некоего симбиоза культуры и богатства, ведь купцы и ремесленники контролировали около 90% национального богатства Японии в конце периода Эдо. Главным в этом кратком обзоре культурной и социальной истории искусства укиё-э является то, что появление и разви тие пейзажа в японской гравюре должно быть рассмотрено в свете постепенного перехода национального богатства Японии из рук самураев («военной элиты») к новому классу - классу горожан («экономической элите»). Пейзажные гравюры, окончательно сформировавшиеся как отдельный жанр последними, стали важным и видимым достижением экономического, социального и эстетического развития обшества горожан середины периода Эдо.
Именно Андо Хиросигэ (1797-1858) суждено было стать ведущим мастером пейзажной гравюры, одним из наиболее ярких представителей жанра пейзажа в укиё-э. Он соединил в своем творчестве опыт предыдущих мастеров, и пейзаж укиё-э в его работах достиг наиболее полного выражения. Хиросигэ был художником, который вслед за Хокуса-ем сумел органично соединить в своих гравюрах приемы западноевропейского построения пространства с линейным ритмом, присущим японской гравюре на дереве, с уже сложившейся в укиё-э структурой листа.
Безусловно, родоначальником пейзажной гравюры укиё-э является Кацусика Хокусай (1760-1849), который в 1820-е годы создал свои наиболее знаменитые пейзажные серии, включая «36 видов горы Фудзи» (1828). Творчество Хокусая оказало огромное влияние на его современников, в том числе на 30-летнего Андо Хиросигэ, который, начиная с 1 830-х годов, работает исключительно в жанре пейзажа. Он развивает одну из линий, наметившуюся в пейзажных работах Хокусая, но акцентирует свое внимание на создании лирического образа природы.
Хиросигэ, один из самых известных художников гравюры, родился в Эдо, в девятом году Эры Кансэй (1 797) в семье мелкого самурая Андо Гэнъэмона, который был чиновником пожарного департамента сегуна в Эдо. Японские города, состоявшие большей частью из деревянных построек, были, как известно, очень уязвимы для огня, и пожарная служба в них была обширной и хорошо организованной. Получаемое отцом Хиросигэ постоянное «рисовое жалование» за службу в пожарном департаменте делало жизнь семьи обеспеченной. В раннем возрасте Токутаро (детское имя художника) проявил талант к рисованию. Развитию его художественного вкуса способствовала и та среда, в которой он жил. Общий уровень образованности горожан был довольно высок. Обучение грамоте в храмовых школах знакомило их с основными вопросами буддийской философии и конфуцианской этики. Довольно обширная осведомленность в области истории, литературы, театра, изобразительного искусства - все это было частью жизни горожан. Обучение живописи Хиросигэ начал под руководством Окадзима Ринсай (1791-1865), представителя школы Кано. Освоение стиля Кано считалось основой для воспитания представителя класса самураев.
Когда Хиросигэ было 13 лет, умерли его родители, мальчик должен был занять наследственный пост отца. Впрочем, его больше привлекала карьера художника. В 1811 году он становится учеником одного из известных художников гравюры на дереве Утагава Тоёхиро (1773-1828). Хотя в действительности Хиросигэ предпочел бы учиться у Тоёкуни I (1769-1825), главы школы Утагава, но был им отвергнут. Тоёкуни объяснил свой отказ огромной занятостью. Неизвестно, как сложилась бы творческая судьба Хиросигэ, если бы он попал в мастерскую к Тоёкуни I, который был известен как сильная художественная личность, подавляющая учеников своей индивидуальностью. Вполне возможно, что при долгом сотрудничестве с ним оригинальный талант Хиросигэ был бы нивелирован, и, может быть, он пошел бы традиционной дорогой мастеров школы Утагава, специализирующихся на театральных гравюрах и изображениях красавиц. И, хотя Утагава Тоёхиро не был таким знаменитым, как Тоёкуни I, но он был талантливым педагогом и выдающимся учеником Тоёхару (1735-1814), основателя школы Утагава (укиё-э). Известно, что Тоёхару использовал западную технику линейной перспективы в своих гравюрах. Знания и мастерство в этой области он передал Тоёхиро. Хиросигэ также создавал пейзажи, в которых он мог применить технику западной линейной перспективы. Его ранние работы в качестве ученика Тоёхиро, представляли собой изображения воинов и актеров, а позже изображения красивых женщин. В то же время он не ограничивал себя рисунками для гравюры. Хиросигэ изучал стиль Нанга, базировавшийся на китайской пейзажной живописи династий Мин и 1_1ин, где основой изображения пейзажа (гор, холмов, деревьев) была линия. Он также занимался живописью в стиле Сидзё. Отличительная особенность этого стиля состоит в использовании отмывок тушью для убедительности в передаче атмосферных эффектов, а также для точного воспроизведения натуры.
После одного года ученичества в мастерской Тоёхиро, то есть в 1812 году, Хиросигэ получил удостоверение независимого художника укиё-э школы Утагава с профессиональным именем Хиросигэ Утагава. Принятая им фамилия Утагава официально объявила его художником знаменитой школы. Первый иероглиф имени Хиросигэ - Хиро - был взят из имени учителя Тоёхиро, он указывал на то, кто являлся учителем художника. Второй иероглиф - сигэ - указывал на происхождение Хиросигэ из семьи Андо, этот иероглиф, читаемый иначе и как «дзю», входил составной частью в имена предков художника по мужской линии, а также в отроческое имя Хиросигэ-Дзюэмон.
Несмотря на получение диплома, Хиросигэ еше долгое время работает у Тоёхиро. В это же время он принял дополнительное художественное имя - Итиюсай. Иероглиф (ити) - один; (ю) -странствия, блуждания, а также развлечения, удовольствия, (сай) - студия, ателье, а также «сосредоточение, очишение, ограничение». «Сосредоточившийся в искусстве» -так В. Дашкевич переводит первое художественное имя Хиросигэ, в котором отражалось определенное отношение художника к собственному творчеству. Первая работа, имеющая его подпись - Итиюсай Хиросигэ, была опубликована в первый год эры Бунсэй (1818-1830). Известно, что в этот период своей карьеры Хиросигэ работает в стиле бидзинга, якуся-э, муся-э. В этих работах чувствуется сильное влияние таких великих мастеров укиё-э, как Утагава Кунисада (1786-1865), Кэйсай Эйсэн (1 790-1848), Эйдзан (1787-1867).
После смерти в 1828 году Утагава Тоёхиро Хиросигэ предложили стать главой мастерской, но он отказался. Видимо, традиционные темы школы Утагава не интересовали его. Став же главой этой школы, он был обязан работать в ее традициях. Но уже с конца 1820-х и в 1830-е годы все помыслы Хиросигэ были направлены к пейзажу, который стал основным мотивом его работ. Первые пейзажи Хиросигэ появились в конце 1820-х годов, это «Знаменитые виды восточной столицы» и «Восемь видов озера Бива». Внезапный успех этих серий подтвердил правильность выбора Хиросигэ и способствовал установлению его репутации как мастера пейзажа.
В творчестве Хиросигэ можн< выделить две основные темы, которым он обращался на протяжении своей жизни. Это тема дороги Токайдо и виды его родного города - столицы Эдо. Все серии гравюр, посвященных тракту Токайдо, были подробно рассмотрены нами в предыдущем выпуске. Не менее важной по своему значению, не только для творчества самого Хиросигэ, но и для эволюции всей гравюры укиё-э, представляется известная серия «Сто знаменитых видов Эдо», завершающая творчество художника.
В основе рассматриваемой серии лежит идея пути, перемещения в пространстве. Зритель вслед за художником видит различные районы и пригороды Эдо: аристократические, где жили даймё и высокопоставленные самураи; кварталы ремесленников и торговцев; замки, синтоистские святилища и буддийские храмы; сады и парки столицы;кварталы «Ёсива-ра». В каждой из гравюр Хиросигэ показывает неповторимые особенности природы той или иной местности, ее достопримечательности. Часто, заявляя в названии листа тот или иной храм, святилище, он не помешает его в композицию, а лишь лает намек на его присутствие деталями, которые были хорошо понятны его современникам. Многие гравюры серии построены по принципу ассоциативности, когда незначительный для европейского зрителя элемент навевал эдосцам целый ряд поэтических образов и настроений, обогащая смысл гравюры.
Ещё один немаловажный принцип, который положен в концепцию серии, заключается в традиционном для всего японского изобразительного искусства делении гравюр серии по временам года, поскольку время в его циклической повторяемости было неотъемлемым атрибутом жизни природы. Смена сезонов выражается в гравюрах изображением различных характерных растений и цветов. В этой серии Хиросигэ предстает замечательным мастером композиционных решений, в которых соотношение природы и человека постоянно меняется. На каждой гравюре серии помешены однотипные тексты. В правом верхнем углу в красном прямоугольном картуше в скорописной манере иероглифического письма начертано название серии. В квадратном картуше, разнообразном по цвету, помешено краткое описание, изображенной местности. Подпись Хиросигэ заключена в другой прямоугольник, который располагается внизу листа слева или справа. На полях гравюры слева в нижней ее части стоит печать издателя - «Ситая Уоэй» («Уоя Эйкити из района Ситая»). Вверху, также на полях помешены две цензорские печати, одна из них с датой, в которой обозначен месяц и циклический знак года создания гравюры. Другая печать обозначает слово «проверено». Судя по этим печатям, серия издавалась с 1856 по 1858 годы. Номера гравюр, представленные на титульном листе, не соответствуют датам порядку напечатания, кроме того, впоследствии все гравюры были объединены по сезонам. Первые 42 гравюры представляют весенние виды Восточной столицы. Следующие 29 гравюр изображают летние виды Эдо. Листы с 73 по 98-ой посвящены осеннему сезону. Завершают серию 19 зимних видов.
Композиционную структуру гравюр можно подразделить на два главных типа. К первому можно отнести гравюры, в которых ощутимы натурные зарисовки. К другому типу композиций относятся листы с декоративным решением. Крупный первый план этих литов приобретает смысловое и эмоциональное значение при сопоставлении с необозримыми далями пейзажа. Примером подобного композиционного решения можно назвать лист «Мост Суйдобаси в местности Суругадай». Изображение огромного карпа, занимающего весь первый план гравюры, противопоставлено открывающемуся за ним панорамному виду уходящего вдаль огромного пространства с серой Фудзи на горизонте. Подобные флаги, называемые кои-нобори, вывешивались на вертикальных шестах возле домов, где жили мальчики, достигшие семи лет. Карп издавна считался символом стойкости и мужества, поскольку, согласно древней легенде, карп, преодолевая водопад, превращался в дракона. Темное пятно туловища рыбы резко контрастирует со светлыми, красочными далями, внося цветовой акцент и усиливая общую декоративность композиции. При всей декоративности листов, точность в изображении формы различных предметов сохраняется.
Наиболее просты и естественны по своему композиционному решению листы, посвященные жанровым сценам. Композиции в таких листах носят характер одноплановости. Горизонт в них уходит за верхний край листа, который срезает, иногда почти до основания, показанные с высокой точки зрения постройки и деревья.
Жанровые гравюры в серии «Сто замечательных видов Эдо» немногочисленны, они лишь оттеняют те листы, где изображены просторы природы и где фигурам отводится либо второстепенная роль, либо Хиросигэ вообще отказывается от их введения в пейзаж. Стремление передать глубину пространства, которое само по себе играет важную роль, - вот главная цель в композициях подобного рода. И в этих листах наиболее явно проступает влияние «перспективных картин» мэганэ-э и укиэ, хотя он отказывается от нарочитого применения линейной перспективы, за исключением листа «Квартал Суругатё», в котором перспектива нарочито подчеркнута. Композиция листов, где Хиросигэ стремится изобразить панорамные дали, обычно устойчивая, четкая и строится на чередовании пространственных планов, уводящих взгляд в глубину. Здесь он использует точку зрения с высоты птичьего полета. Так композиционно организован лист «Ясное утро после снегопада у моста Нихонбаси». Такая организация пространства делает пейзаж легко обозримым, сразу воспринимаемым. Обилие деталей в изображении людей, строений делает сиену конкретной, исторически достоверной. Но в то же время присутствует некоторая суетность и измельчённость, благодаря которой контраст между этой сценой и пейзажем, занимающим почти две трети листа, становится более очевидным. Диагонали лодок уводят взгляд вдаль, создавая тем самым иллюзию глубины пространства. Другим ярким примером подобного композиционного решения служит лист «Местность Сусаки и Дзю-манцубо в Фукагава», в которой могучий орел на первом плане, с распростертыми в полете крыльями, воспринимается как символ могущества и власти. Характерным для серии композиционным построением может служить лист «Праздничная процессия Санно в Кодзимати». В этом листе для передачи глубины пространства также применен прием контрастного противопоставления переднего и дальнего планов. Другой композиционный прием, в котором также присутствует сопоставление планов, заключается в своеобразной точке зрения сверху, но «сквозь» предметы, приближенные к переднему плану. Подобное противопоставление какой-либо детали переднего плана с дальним планом называется «энкэй» - «виды издали». Наиболее ярким образцом подобного решения могут служить листы серии - «Ирисы в Хорикири», «Алые клены в Мама у святилища Тэконано ясиро и мост Цугиха-си», «Мост Инари-баси в Тэппод-зу, святилище Минато-дзиндзя», «Лунная сосна в Уэно».
В своих сериях Хиросигэ решил проблему передачи освещенного пространства: дали в его гравюрах, как правило, светлые, они не только увлекают взгляд в глубину, но и передают живое дыхание природы. Для передачи разнообразного поэтического состояния природы, необходимо было знание и владение различными техниками. Хиросигэ знал, каких эффектов можно достичь каждой из них, и никто из художников XIX века не использовал их так полно, как это делал он. Хиросигэ увеличил количество и яркость оттенков в своих гравюрах, широко применял прием бокаси (тональную или цветовую растяжку).
Огромная роль в образном строе гравюр принадлежит цвету, часто он далек от настоящего, натурного, достаточно условен и декоративен, но при этом, полностью раскрывает смысл произведения, его содержательность. Цветовое решение гравюр устанавливает единство между изображенным местом и исторической легендой или мифом, связанным с ним. Такая связь носит ассоциативный характер, становится олицетворением той или иной местности или времени года. Например, лист «Украшенный город, праздник Танабата».
Графический язык Хиросигэ уникален - он динамичен и лиричен одновременно. Композиция,линия, цвет, ритм гравюр находятся в гармонии. Знание и владение различными техниками предполагало необходимость такого же владения и мастерства со стороны печатника и резчика. В связи с этим необходимо еше раз отметить, что японская цветная гравюра создавалась особым методом, который принципиально отличался от европейской техники.
Серия «Сто знаменитых видов Эдо» была необычайно популярной, о чем свидетельствует количество гравюр серии -, вместо заявленных в названии ста было выпущено 119 листов, вместе с титульным заглавным. Завершил серию ученик и преемник Хиросигэ - Хиросигэ II уже после смерти мастера.
Настоящая серия, особенно некоторые ее листы, получили необычайную популярность не только в Японии, но и в Европе. На всемирных выставках 1873 года в Вене и 1878 года в Париже были впервые экспонированы произведения японских художников. После парижской выставки поток японских произведений в Европу значительно расширился, а коллекционирование японских гравюр стало чрезвычайно модным. Композиционные и колористические приемы, примененные Хиросигэ в этой серии, оказали огромное влияние на таких художников, как Дега, Ван Гог, Джеймс Тиссо и других. Наиболее характерный прием, воспринятый из японской гравюры и непосредственно из серии Хиросигэ «Сто знаменитых видов Эдо», состоит в неожиданных срезах предметов и фигур первого плана, придающих фрагментированность всей картине. Он применялся французскими художниками всех направлений. Особенно широко пользовался этим приемом Дега. Необычное построение пространства в картинах Дега напоминает японскую гравюру. Известно, что Винсент Ван Гог копировал гравюры «Сливовый сад в Камэйдо» и «Ливень у моста в Охаси» из серии «Сто видов Эдо», изучая композиционные приемы и структуру японской гравюры. Подчеркивая истоки заимствования, Ван Гог обрамляет свои композиции японскими иероглифами, скопированными им с листов других серий Хиросигэ. Он создает произведения, в которых использует приемы, свойственные японской гравюре: высокую точку зрения, явное деление на два плана, кажущуюся случайность композиционного построения, фрагментарность. В использовании европейскими художниками конца XIX - начала XX века мотивов ирисов, цветущей сливы, хризантем, водопадов, в лине-арности, а также в ряде других приемов изображения можно найти прямые аналогии с японской гравюрой, с произведениями Хиросигэ.
Воздействие японской гравюры признавали также и русские художники. Она помогла открыть новые пути развития ксилографии как самостоятельного вида искусства. А. П. Остроумова-Лебедева отмечала упрощенность, краткость и стремительность художественного восприятия и его воплощения в японской гравюре Ее коллекция японской гравюры хранится в настояшее время в Русском музее. Хиросигэ был любимым художником таких известных графиков, как В. Фалилеев, Д. Митрохин, Г. Верейский.
Серия «Сто знаменитых видов Эдо» сыграла огромную роль не только в творчестве самого Хиросигэ, но и в развитии японской гравюры укиё-э, в ее дальнейшем влиянии на русское и западное искусство. Пейзажи Хиросигэ сделали гравюру укиё-э ведущим видом искусства первой половины XIX века. Можно с полным правом утверждать, что его творчество было самым ценным и значительным, что дала городская культура Японии.
Структура книги, ее уникальность заключается в том, что читателям предоставляется возможность сравнить более ранние листы серии, которые начали постепенно издаваться с 1856 года, с более поздними оттисками. Они в некоторых случаях имеют существенные колористические отличия, которые можно объяснить появлением новых химических красителей. В некоторых поздних гравюрах цвет становится более резким и грубым. Хотя сам Хиросигэ всегда стремился к наиболее тонкому, экономному использованию цвета. Но есть поздние листы, в которых достигнут определенный баланс цветовых сочетаний.